Она покачала головой:
— Уже три недели как слегла. Началось все с боли в животе. И чего мы только не пробовали: и травяные отвары, и толченые семена чертополоха, и петрушку, и красный клевер, и целебные чаи из коры барбариса и кошачьей мяты. Лекарь чуть ли не живет у нас теперь.
Акитада глянул на закрытые ставни, из-за которых доносилось пение монахов.
— Ну а в конечном счете вы, как я понимаю, остановились на духовных средствах, — проговорил он, приподняв брови.
— Нет, совсем по другой причине, — сказала Ёсико, нетерпеливо мотнув головой. — Я знаю, как ты относишься к подобным вещам, но как бы это выглядело, если бы мы не попробовали? К тому же это матушка сама так распорядилась. Не думаю я, что она верит в молитвы, но ей важно, чтобы люди знали, что у нас все делается как подобает. Ох, Акитада, ты бы только видел, как она изменилась! Глазам своим не поверишь. Ни есть не может самостоятельно, ни встать из-за слабости. Уж и не знаю, как она еще смогла протянуть так долго — разве что потому, что тебя ждала да своего внука. Ты привез Тамако и мальчика?
— Когда я получил твое письмо, то поехал вперед один. Остальные пока в пути. Я не хотел рисковать их здоровьем.
Ёсико немного сникла.
— Она будет расстроена. Ну ничего, пойдем!
Они вошли в сумрачные покои матушки. Долговязая худущая служанка поднялась с подушки у изголовья больной и отошла в сторону. Старая госпожа Сугавара лежала на расстеленном на полу тюфяке, укрытая стеганым шелковым одеялом. Единственная свеча, кое-как освещавшая комнату, наполняла ее тягучим запахом благовоний, так и не сумевшим, впрочем, перебить тленный дух болезни.
Акитада с трудом узнал мать. Роскошные длинные волосы, прежде предмет ее гордости, теперь были обрезаны чуть пониже ушей. То, что от них осталось, имело жалкий вид — реденький седой пушок. Красивое волевое лицо стало морщинистым и землисто-серым, выцветшие губы беззвучно шевелились, закрытые глаза походили на две темные впадины. Все остальное было почти сокрыто одеялом, узловатые руки, покрытые пятнами, слабо сжимали ткань.
— Матушка! — тихо воскликнул Акитада, до глубины души потрясенный ее видом.
Она открыла глаза — все такие же черные и цепкие.
— Ты не очень-то спешил, — сказала она. Голос ее ничуть не изменился, в нем звучали сила и знакомые повелительные нотки. И это почти внушало надежду.
Акитада опустился рядом с ней на колени.
— Я выехал сразу же, как получил известие. Вчера меня задержал дождь, и мне пришлось переночевать в горах.
— Где мой внук?
— Он в пути вместе с Тамако и слугами. Все они скоро прибудут.
Она закрыла глаза и пробормотала:
— Скоро, да не скоро.
— Всего какая-нибудь неделя. А вам, матушка, нужно поскорее поправиться, чтобы вы смогли взять на руки внука и поиграть с ним. Ему ведь уже почти три, здоровенький и крупный не по годам.
— Стало быть, весь в отца, — со вздохом заключила она.
Растроганный Акитада не знал, что и сказать. На глаза навернулись слезы, и, проглотив тяжелый ком в горле, он прошептал, беря мать за руки:
— Ох, матушка!..
Она открыла глаза и раздраженно отдернула руки.
— Ну так и чего же ты теперь ждешь? Я думала, ты привезешь мне внука. А раз нет, ступай. Я устала.
Акитада вышел в сопровождении Ёсико. Закрыв за собой дверь, та прошептала:
— Не бери в голову — ведь ее неотступно мучают боли.
— Да нет… Она всегда была такая, — вздохнул Акитада. — И напрасно я ждал, что она смягчится. Меня только огорчает, что все эти годы тебе приходилось зависеть от ее настроения.
— Она ничего не может с собой поделать, такова уж ее натура, — сказала Ёсико, поникнув. — Да и кто, кроме меня, это сделал бы?
— А Акико?
— У нее теперь своя семья, и она не может часто навещать нас. А вот то, что ты приехал, это хорошо. Теперь нам будет легче. Пойдем-ка, кстати, выпьем чаю или саке.
Акитада оглянулся на покои больной и, вздрогнув, сказал:
— Лучше саке. И хорошо бы чего-нибудь поесть. Я выехал из монастыря до завтрака, так что, получается, ничего не ел со вчерашнего вечера.
Ёсико всплеснула руками и засуетилась. Она отвела брата в его комнату, вымытую до блеска и украшенную свежими хризантемами в горшках. Служанка принесла горячее саке и тарелку с соленьями, а вслед за ними и другие закуски — вареный рис, овощи и отменно приготовленную рыбу.
Пока Акитада ел, Ёсико рассказывала обо всем, что произошло за время его отсутствия дома.
— У нас теперь двое новых слуг, — сообщила она. — Сабуро ты, конечно, помнишь. Он трудится без устали, но работы для одного слишком много, вот я и наняла ему в помощь паренька. Матушкина старая служанка умерла, и новой теперь достается за двоих. Чего ей только не приходится сносить! Правда, она девушка простая, крепкая да выносливая, прощает матушке ее дурной нрав. Я как-то извинилась перед ней за матушку, когда та назвала ее дурой, годной только для чистки конюшен, а она просила не беспокоиться — дескать, госпоже и так несладко, какую боль доводится терпеть. Кухарка наша приходится ей родней. Боюсь, в изысканных блюдах она ничегошеньки не смыслит, да, впрочем, нам уже давно не до праздников. Как тебе, кстати, ее угощение?
— Очень вкусно, — сказал Акитада, не покривив душой. — И пусть это блюдо крестьянское. Вот возьмем дадим ему какое-нибудь изящное название да и станем подавать гостям. — Он приподнял мисочку с рыбой, приправленной молодыми бамбуковыми ростками. — Как тебе, например, такое — «серебряный карп, резвящийся в прибрежных тростниках»?
Ёсико захихикала. Личико ее теперь немного порозовело. Акитада поставил миску и посмотрел на сестру. Куда подевались ее детская невинность и веселость? От былой свежести и живости не осталось и следа. Бледная и худенькая, она теперь выглядела старше, зато появилось в ней какое-то изящество, которого не мог пропустить глаз. Оденься она поярче да красиво уложи волосы, и ее не узнать. А сейчас, глядя на ее унылое, скромное кимоно и строгую прическу, он мог только с горечью сожалеть о том, что его младшей сестричке пришлось пожертвовать личным счастьем ради матушки. Да и ради его благополучия тоже — ведь останься он дома, и она могла быть уже замужем.
— Неужели ты так и не встречаешься ни с кем? — без обиняков спросил он. — Сестра-то твоя, похоже, не растерялась да подсуетилась вовремя.
Ёсико стыдливо покраснела и отвернулась.
— Кому-то надо было остаться при матушке. Когда Акико сосватали, матушка сказала, чтобы я и не думала о замужестве — дескать, Акико характером покрепче и способна справиться с тяготами семейной жизни, а я, мол, должна радоваться, что избежала этой участи.
Акитада потерял дар речи. Неужели и впрямь матушкино мнение таково? В таком случае оно приоткрывает завесу ее собственных отношений с его отцом. И выходит, эта суровая, властная женщина, все эти годы омрачавшая ему жизнь, на самом деле достойна в большей степени жалости, нежели упрека? И все же в ее отношении к Ёсико сказывался эгоизм, а никак не забота о дочери. Отбросив в сторону эмоции, Акитада уверенно сказал:
