Джеймсу Дикси, эск.
Истон-Холл,
Норфолк
Дорогой Дикси!
Хоть знакомство наше нельзя назвать чрезмерно близким, мой отец всегда отзывался о вас как о человеке, заслуживающем высочайшего уважения, и говорил, что о лучшем друге и мечтать не приходится. Потому вы можете быть уверены, что я ни за что не обеспокоил бы вас этим письмом, если бы не чрезвычайные обстоятельства, в которых я оказался. По правде говоря, на протяжении последнего месяца и даже больше мне пришлось так трудно, что я просто голову потерял. Возможно, вы лучше поймете, какие испытания выпали на мою долю, если я с самого начала скажу, что все изложенное — чистая правда, ни единая деталь не преувеличена, не приукрашена и, уж конечно, никоим образом не искажена.
Наверняка вы наслышаны о наших бедах — кто ж о них не слышал? Так всегда бывает: когда у человека все в порядке, мир хранит молчание, но стоит случиться какой-нибудь напасти, как тут же начинаются пересуды. Полагая, что море и деревенский воздух могут оказать целебное воздействие, я предложил жене совершить поездку по южным графствам Ирландии (когда-то у нас там, а именно в Роскоммоне, было имение, но потом оно, увы, пришло в упадок). В момент просветления Изабель с готовностью согласилась. И вообще перед нашим отъездом ей, казалось, стало лучше, она была не такой вялой, осознавала свое состояние, но выглядела печальной.
Увы, все мои надежды на ее выздоровление пошли прахом! Мы начали свое путешествие в экипаже, сделав остановки в Лондоне и Девайзесе. В Бристоле сели на пакетбот; спустя сутки, когда я вышел на палубу погреться на утреннем солнце, снизу в полной растерянности примчалась наша служанка Броди и сообщила, что ее госпожа исчезла. Нет нужды говорить, что я немедленно организовал самые тщательные поиски, судно прочесали сверху донизу, но безрезультатно. В нашей каюте никого не было, книга — роскошная книга с иллюстрациями, — которую она читала, когда я уходил, валялась на кровати. Едва не сходя с ума от волнения, ломая голову над тем, что это все может значить, я метался по палубе, заглядывал под брезент, которым накрывают спасательные шлюпки, даже канаты переворачивал в поисках хоть какого-нибудь ключа к загадке. В какой-то момент некий господин, стоявший на корме и лениво поглядывавший по сторонам, подскочил ко мне и сказал, что заметил в воде какой-то крупный предмет, похожий на перевернувшегося на спину огромного жука. По моему настоянию на воду немедленно спустили шлюпку, и через полчаса матросы подобрали мою любимую. Как выяснилось впоследствии, она спряталась в ватерклозете на корме судна, выбралась наружу через окно и наверняка утонула бы, если бы ветер не раздул ее юбки. Когда ее нашли, она вяло шевелила руками. Ее вытащили из воды в совершенно бессознательном состоянии…
О последовавших часах — мы находились в двух днях пути от Корка — я с трудом нахожу в себе силы поведать. Я так боялся, что она снова попытается расстаться с жизнью, что на ночь перепоясался лентой, дабы уловить ее малейшее движение. К счастью, на судне оказался лауданум, выдавали его свободно, он и послужил успокоительным до самого прибытия в порт. Но что было делать дальше? Слишком хорошо представляя, что из этого может выйти, я решил воздержаться от немедленного возвращения в Англию. Обратиться за помощью было не к кому. В конце концов я снял квартиру в городе, а хозяину и соседям сказал, что жену чрезвычайно утомило путешествие и т. д.
В Корке мы провели две недели. Вы и представить себе не можете, что это был за ужас. Потерянный, безнадежный взгляд, будто ей прекрасно ведома тайна ее болезни, но поделать она с ней ничего не может. Об ирландских врачах мне и сказать нечего. Один прописал бренди и молоко, другой — прогулки по берегу (и это когда бедняжка неподвижно лежала в постели), третий — горячие ванны и растирания. Наконец появился коротышка, некий мистер Фитцпатрик, который, на мой взгляд, хоть что-то дельное предложил: беспокоить ее не следует, но мозг нужно чем-нибудь занять. Как-то она заметила, что «голова ее умчалась вместе с ней как экипаж, неспособный остановиться». Мы с врачом оба решили, что это неспроста. Но даже теперь, когда и отдых был ей обеспечен, и занятия, было видно, что сознание влечет ее в определенном направлении. Положим, когда ей читали один из романов мистера Альберта Смита, а в этот день это был довольно смешной отрывок о выпивохе-ремесленнике и его семье, она вдруг залилась слезами и заговорила о бедных детях. О том, что им нужны чистые рубашки и что что-то необходимо сделать, словно речь шла о настоящих младенцах, вынужденных прозябать в конуре в каком-нибудь захолустье.
Под конец первой недели она если и не оправилась вполне, то, во всяком случае, чувствовала себя гораздо лучше. Мы устраивались в гостиной, и, поверите ли, она читала мне юмористическую повесть про девушку-служанку, которая не туда положила вещи своей хозяйки и свалила все на кошку, а потом была обнаружена пьющей портер, а под ногами у нее валялись два ломбардных билета. Мы оба от души смеялись. А больше всего мне запомнилось одно воскресное утро, когда звонили колокола и из окна было видно, как люди спешат на службу (здесь нет протестантской церкви, иначе мы бы, конечно, присоединились к ним). Она с аппетитом пообедала, выпила стакан кларета, который прописал ей доктор Фитцпатрик. Он из графства Слиго, с северо-запада Ирландии, и признаться, такого чудного акцента, с каким говорит этот человек, мне слышать не приходилось. Изабель выглядела вполне довольной; правда, судя по некоторым репликам, что-то все же было не так. Например, в какой-то момент, взяв со стола газету — это было уже после чтения книги, — она заметила, что шрифт плывет у нее перед глазами, она не может сосредоточиться, зато совершенно отчетливо различает какие-то фигуры между колонками текста, хотя другие, возможно, их не видят…
Однако же день выдался погожий, делать было особенно нечего, и я решил пойти с ней прогуляться на берег. Она явно наслаждалась прогулкой, даже чулки сняла — нравы здесь свободные, мужчины расхаживают по берегу без пиджака — и так забавно шлепала по лужицам между камнями, что я не мог удержаться от смеха. Рядом играла черноволосая девчушка — дочь жестянщика (поодаль, зарывшись колесами в глину, стояла повозка, на которой, покуривая трубку, сидел ее старый отец). Изабель сразу подружилась с ней, они вместе ловили крабов в камнях, подходили к самой кромке воды, высматривая вдали пароходы, и так далее. Трогательная картина! Я бы так и любовался ею без конца, но тут вдруг со стороны моря донесся пронзительный крик. Я очнулся и, к ужасу своему, увидел — трудно поверить, и тем не менее это чистая правда, — что она схватила девочку обеими руками и тащит ее в воду. Что делать? Вокруг нас сразу же столпились люди, старик отец с криком «Мэрзер!» соскочил с повозки и побежал к берегу. Мне же, убедившись, что с ребенком все в порядке, оставалось лишь увести Изабель. Люди с удивлением смотрели, как я наполовину толкаю, наполовину волочу ее по улице. Однако же стоило нам возвратиться домой, как она пришла в себя, сделалась послушной, села на стул у окна, только выражение лица у нее было такое несчастное, какого я никогда еще в жизни не видел и, даст Бог, не увижу. По моему вызову немедленно явился доктор Фитцпатрик. С весьма озабоченным видом он осмотрел Изабель и заявил, что ничего сделать не может и лучше бы нам как можно скорее вернуться в Лондон…
