щёлкнув меня по носу, невозмутимо. Он ходить на пары по химии не боялся, не парился.
Он, в принципе, из-за учебы не парился.
— Встань с меня, мамонт, — я, упираясь в него руками, пропыхтела с надрывом.
Вот… кожа и кости, а тяжёлый.
И дышать трудно.
— Не, мне и так удобно, — он протянул вальяжно, не пошевелился даже. — И кто-то говорил недавно, что я дрыщ.
— Одно другому… иногда… не мешает!
Я отбивалась и сражалась.
И снега в ладонь загребла, вот только силы не рассчитала и попала не туда.
Как говорится, упс!
— Алина, блин! — голос Лёхи Филатова из соседней группы я узнала.
Он был в очереди после Глеба.
И тоже к нашей Александре Львовне.
— Извини!
— Эй, так не пойдет!
Подняться мы с Измайловым успели, а потому новый снежок прилетел обидно по заднице. И ответить я была просто обязана.
А Глеб, проявляя благородство и джентльменство, за меня вписался.
Ненадолго, потому что на подмогу Лёхе, вопя про избиение наших, пришли сразу три одногруппника.
— Бежим! — Глеб, подхватывая наши сумки, дёрнул меня за руку.
Потащил.
По нарядной улице к остановке, на которой в первый попавшийся троллейбус мы заскочили. И не было в этом особой нужды, сто пятнадцатая группа догонять нас бросила очень быстро, но… мчаться по вечернему городу было весело.
И в троллейбусе мы смеялись громко.
Жестикулировали и говорили так, что через две остановки нас высадили.
— Измайлов, меня первый раз в жизни из транспорта выгоняли! — я шумела и негодовала.
А он ржал до слёз.
Дурак.
— Где мы вообще?
— В центре.
В старой части города, где усадьбы девятнадцатого века соседствовали с многоэтажными высотками, где жилые дома плотно переплелись с музеями, главной библиотекой и офисными центрами.
Мы пошли, читая таблички, мимо музея уездной медицины.
До Покровского пассажа, где за стеклянными огромными витринами были выставлены игрушки. Главный детский магазин города сверкал миллионом мелких ламп и хрустальными люстрами под высокими потолками.
— Смотри, какая сова!
Полярная.
Чёрно-белая.
Большая-большая.
Почти ростом с меня, она сидела у самого края витрины и глядела на нас чёрно-коричневыми, удивленными, глазами. Она казалась одинокой среди этой роскоши и людской новогодней толчеи.
Я влюбилась в неё сразу.
А Глеб вдруг отдал мне свой рюкзак и попросил подождать пару минут.
— Сейчас вернусь.
Моя полярная сова стоила заоблачных для нас, студентов, денег. Целых семь тысяч, как я узнала позже, вернувшись сюда после и спросив, она стоила. Только он её всё равно купил и мне, ничего не сказав, лишь пожав плечами, вручил.
[1] Exacerbatio, onis f — обострение. onis — то, как слово будет оканчиваться в родительном падеже, а буквой «f» означается род, в данном случае это женский — genus femininum.
[2] Dolor, orism — боль. oris — то, как слово будет оканчиваться в родительном падеже, «m» — мужской род (genus masculinum).
6 часов 53 минуты до…
Бутылку итальянского «Asti» контрабандой от Еньки притаскивает откуда-то Ивницкая. И где она разжилась такой добычей, Полина Васильевна, скромно тупясь, не отвечает. А потому я допускаю как личный загашник, так и грабёж местного бара.
С Ивницкой, когда она задается целью, станется.
Намахнуть же для её спокойствия, моей храбрости и нашего окончательного прощания с моей свободой она задалась и решила ещё минут пятнадцать назад, когда, придирчиво перебрав все бутыльки барного шкафа, добывать нормальную выпивку отчалила.
Добыла-таки.
— Арчи, тссс! — Ивницкая, прикладывая палец к губам и закрывая дверь номера ногой, требует громким шёпотом, округляет и без того большие глаза, в которых смех так и плещется. — Не стучи на мать, ребёнок. А то Женька зайдет и всё, писец котёнку будет!
— На котёнка ты не тянешь, — я, оставаясь сидеть на подоконнике и болтая ногами, хмыкаю скептически.
Наблюдаю, как в поисках ножа Ивницкая гуляет.
Открывать бутылку, судя по всему, она решила по-гусарски, как Измайлов когда-то учил. Правда, он тогда пользовал настоящую саблю и годы практики имел.
Но Польку такие мелочи не смущают.
— А если «мяу»?
— Даже если «мур-мур», — я фыркаю.
И жмурюсь, поскольку нож, смахивающий больше на тесак, Ивницкая где-то тоже находит. Потрясает им, застывая на пороге, за которым часть огромной кровати и спальни в пастельных тонах видна.
И побывать в этой постели, изображая пробуждение, я уже успела. Показала на камеру первые минуты счастливого утра, когда на лице нежная улыбка и восторг в глазах, в который Гарин, увидев потом, ни на секунду не поверит.
По утрам я не улыбаюсь.
По утрам, шатаясь сомнамбулом и на всё натыкаясь, я ненавижу весь мир и ворчу, испепеляю взглядом при попытке со мной заговорить.
По утрам я просыпаюсь голой, а не в изящных комплектах, что состоят из атласных шорт и топов на тонких беспрестанно съезжающих бретелях, которые ловить, приклеивая улыбку, мне пришлось.
И пеньюар, ощущая кожей объектив и вспышки фотоаппарата, я грациозно накинула, затянула, подходя к окну, скользкий пояс. Отодвинула невесомый тюль, чтобы панораму города на фотографиях тоже оставить.
В конце концов, вид с высоты двадцатого этажа открывался реально красивый.
Рада, опуская фотоаппарат, это подтвердила.
Дала десять минут передышки, пока стилист, застрявший в пробках, не приехал. И курить, извинившись, она сбежала. А Енька пошла смотреть своих и звонить маме, которая из Питера как раз должна была прилететь.
Точнее, должны были.
Мама, Адмирал и Лёшка.
И Аурелия Романовна, естественно.
Мамина свекровь и наша с Енькой новая… родственница, которую за спиной, не мудрствуя с определениями, мы записали в бабушки, пропустить мою свадьбу никак не могла. Она, подняв с рождением Лёшки белый флаг и окончив холодную войну, и нас причислила к категории любимых внуков.
Где один, там и трое, как ехидничала Женька.
Но не возражала.
Бабушек, как, впрочем, и дедушек у нас с ней давно не было.
Отца, можно сказать, тоже, поэтому к Григорию Андреевичу мы относились так, как к отцу родному могли бы. Только вслух не говорили, предпочитая звать его Адмиралом за глаза и Гришей в лицо.
— Калинина, я открыла! — Ивницкая, вырывая из мыслей и скача почему-то на одной ноге, восклицает восторженно.
А прокатившийся по всей гостиной характерный хлопок её слова подтверждает, как и поднимающийся над горлышком дымок.
И бегущая пена.
— На часах восемь, а мы уже… — я ворчу порядки ради.
Подставляю высокие бокалы, чтобы вино, именуемое по привычке шампанским, разлить. И на подоконнике, тихо шушукаясь и смеясь, как сотворившие очередную пакость школьники, мы прячемся.
Чокаемся, прежде чем бокалы синхронно ополовинить.
— Мы не
