в Донецке, мой двоюродный брат аж в Салерхад забрался, дороги там строит. Был простым монтажником, за три года бригадиром стал. Звал нас до себе, да мы не поехали.
Многого, многого Бианка не понимала. Или не знала; все-таки сильно сказывалось то, что русский не был для нее родным языком.
Например, здесь, в подвале, впервые услышала она незнакомые слова «бандеры, бандеровцы». Впервые за последние дни или недели в ней проснулось журналистское любопытство, интерес к чему-то, кроме примитивных чувств — голода, холода, отчаяния. Радуясь этой вновь вспыхнувшей искре жизни, девушка спросила:
— Что это значит — бандеровцы? Кто это?
— Та чего там, — проворчал в глубине подвала кто-то из мужчин. — Бандеры, они и есть бандеры.
Отозвался другой голос, женский, с чуть заметной хрипотцой:
— Украинские националисты.
— Те, кто воюет с такими, как мы, — хмыкнул первый мужчина и выругался.
— А почему? Откуда такое слово? — полюбопытствовала Бианка.
Снова заговорила женщина; интонации ее и четкость речи невольно напомнили девушке университетских преподавателей. Бианке даже показалось, что женщина поправила очки на переносице:
— После Второй мировой войны так называли последователей Степана Бандеры, одного из лидеров украинского националистического движения. Потом это стало общим названием всех националистов, независимо от их национальности и отношения к самому Бандере. Сейчас же…
— Бандиты, в общем, — перебил третий голос и рявкнул со злостью: — Заткнулись бы вы! И так тошно…
Марфа, сидевшая рядом, тронула Бианку за рукав:
— Не зли людей, дочка. Им и так тяжко.
Бианка вздохнула и послушно умолкла.
Здесь услышала она впервые и то, как называют их охранников и тех, кто наверху, нацистами, нациками. Знавшая это слово только из курса истории, девушка не понимала вначале почему. Потом… потом поняла.
Еще Бианка заметила, что основными темами разговоров в подвале было обсуждение родни и воспоминания о мирной жизни. О войне не говорили совсем, о том, в каком они находятся положении и кто в этом виноват — тем более. Тех, что снаружи, как будто вообще не существовало.
Бианка пыталась было «качать права», как здесь говорили. Вызвала одного из верхних и сказала, что она журналистка из Венгрии. Охранник, пожилой дядька с длинными усами, худой, как щепка, покивал, потом позвал другого:
— Тхiр, йди-но сюди![4]
Подошёл другой, действительно чем-то похожий на хорька. Мелкие черты лица, плеч как будто вовсе нет. По возрасту, судя по морщинам, лет за пятьдесят.
— Не розумiю, шо вона гуторить[5], — сказал тощий.
— Чого треба, панянко?[6] — поинтересовался «хорёк». Бианка повторила ещё раз. — I шо менi з цим робити?[7]
— Как что? — удивилась Бианка. — Свяжитесь с посольством…
В ответ оба «козака» самым неприличным образом заржали, а потом хореобразный объяснил Бианке, что ему проще докричаться до сатаны с рогами, чем связаться с каким угодно посольством. Ради американца, канадца или «жида» (очевидно, имелся в виду гражданин Израиля) он, возможно, и трепыхнулся бы. А Венгрия даже не Франция какая-нибудь. После этого хорёк посоветовал Бианке «сидiти у пiдмурку i не нудiти» — «сидеть в подвале и не ныть». Вот пришлют подкрепление, отбросят «москалей» — тогда, мол, и подумаем.
Иногда Бианка слышала разговоры «охранников» — говорили они на галицком диалекте, но его девушка понимала даже лучше, чем украинский и русский. Те чаще всего обсуждали несколько тем: то, что их бросили здесь гнить, то, что всего мало боеприпасов, еды… и не пограбишь никого, всё уже растащили. Обсуждали свои перспективы: молодые верили, что в войну вот-вот вступит НАТО и «дасть москалям перцю». Кто постарше о руководстве Украины и натовских «союзниках» отзывались нелестно:
— Хотели бы помочь, помогли бы. Кишка тонка у них с Россией бодаться. Вон в Мариуполе генерала и адмирала прос… али под «Азовсталью». Они на своих плевали, станут ли за наших бодаться?
— Русские же бодаются за своих сепаров! — возражали молодые оптимисты.
— Так-то русские, — отвечали им пожилые скептики.
Бианку поражало, что многие из «украинцев» говорили между собой на чистом русском или на суржике, где русских слов было больше, чем украинских. Поражало обилие мата. Поражало то, что иногда боевики обсуждали между собой военные преступления так, будто в этом не было вообще ничего предосудительного. Грабёж, мародёрство, пытки и убийство пленных, казалось, вообще не воспринимались ими как что-то запретное! Мало-помалу Бианка начала понимать, за что местные между собой сравнивают ВСУ с нацистами.
— Я ей с порога говорю: а ну, стала на четыре точки! — бахвалился один из «охранников». — А она лепечет: та я за Украину, я против москалей. А мне не один хрен? Говорю, встала раком, и из пистолета в потолок — бах! Она в слёзы: дяденька, мне ж только тринадцать. А я ей — а выглядишь на восемнадцать! Встала, говорю, а не то…
От таких откровений Бианку тошнило. Она даже удивлялась, почему никто из охраны не пользуется узниками для удовлетворения своей похоти. Потом подслушала другой разговор, в котором получила ответ на свой вопрос. Кто-то из молодых спросил старшего (судя по голосу, того самого Тхора), почему не позабавиться с теми, кто в подвале?
— Тебе шо, «ленинской комнаты» мало? — ответил тот. Очевидно, его собеседник отрицательно покачал головой, и Тхор продолжил: — Вот и сиди на жопе ровно. Даст Бог, придёт подмога, деблокируют нас, тогда вытащим этих прошмандовок из подполья, отмоем и пустим по кругу. Потом пристрелим. Шо не ясно?
— Ты сам-то веришь в эту подмогу? — ответил молодой.
Послышался звук пощёчины и сиплый голос Тхора:
— Ты мне эти нюни бросай, козёл, ясно? Конечно, подмога будет. В конце концов, там же тоже понимают, шо город сдавать нельзя.
— Почему? — удивился молодой.
— По кочану. — На самом деле Тхор выразился ещё грубее, но потом сменил гнев на милость. — Мало нам Мариуполя, ещё надо? А тут даже не Мариуполь. Знал бы ты, что там, внизу, помалкивал бы.
— А что там, внизу? — удивился молодой, но Тхор не ответил, точнее, сказал:
— Много будешь знать, бабы не будут давать. Думаешь, мы тут просто так дохнем пачками? Дался нам тот Бахмут. Но кое-что не спалишь, не уничтожишь и с собой не утащишь…
* * *
Даже в том ужасном положении, в котором находилась Бианка, человеку свойственно испытывать любопытство. Загадка, скрывавшаяся в словах Тхора, интриговала ее. Наверное, опять сработала журналистская «чуйка», иначе это объяснить было невозможно. Страдая от голода, от холода, от неприятных запахов и вечно промокших ног, Бианка всей мыслью устремилась к тому, чтобы понять, что же удерживают нацисты (да, теперь она сама так именовала своих тюремщиков, как
