бросилась Сильвену в лицо. У глядевших на него стариков от волнения дрожали губы. Сильвену в голову пришла нелепая мысль.
— Ты где? — позвала его Симона.
И он вошел в дом. А ведь чуть не сказал Маргарите: «Обнимите меня. Как внука».
— Что это с тобой? — шепнула Симона. — Видел бы ты себя со стороны!
Он лишь пожал плечами и пошел за Клодеттой.
— Это большая гостиная, — объясняла девушка. — Но с тех пор, как с нами нет папы, мы здесь не собираемся.
Она распахнула дверь и зажгла люстру. Глазам Сильвена предстала мебель темного дерева, драпированные стены, открытый, чуть слышно отозвавшийся рояль и портрет улыбчивого мужчины с высоким лбом…
— Это папа, — шепнула Клодетта. Она погасила свет и тихо прикрыла дверь. — Вот столовая…
— А… ваша мама не волнуется? — спросила Симона.
— Она же слышит нас. И знает, что все обошлось. Чего ей волноваться?
Что это? Вызов? Обида? Злость? Или горечь? В голосе Клодетты было всего понемногу. Пришлось осмотреть столовую, потом кабинет, еще какие-то комнаты. Сильвен лишь рассеянно взглянул на них. На втором этаже слышались шаги.
— Папа сам сделал эскиз дома, — говорила Клодетта. — И мебель выбирал он… И это сделал папа… И то…
Обращалась она к Симоне, словно продолжая начатую в машине беседу. Шаги наверху то замирали, то слышались снова. Будто кто-то ходил из конца в конец комнаты. Сильвен попытался представить эту женщину: постаревшая Клодетта. Видел, как она держится за стену высохшей рукой.
— Чудесно! — говорила Симона.
Но Сильвен с самого начала, с того момента, как они переступили порог дома, чувствовал какую-то фальшь. И голос Клодетты тоже звучал фальшиво. Как это она сказала?.. «Теперь, когда папы нет с нами…» И все эти комнаты словно необитаемые, совсем пустые — ни аромата цветов, ни запаха сигареты, ни вообще жилого духа. Вдруг Сильвен понял, в чем дело. И не успел удержаться от вопроса:
— А где же живет… господин Фомбье?
— Его комната на втором этаже, рядом с лабораторией.
Казалось бы, Клодетту должен был смутить его вопрос. Но она, напротив, охотно стала развивать эту тему:
— Мама сама захотела, чтобы на первом этаже все оставалось, как при папе… Бедный мой папа!
В ее словах об отце не было слышно горечи, с которой вспоминают недавно умерших, она словно говорила о живом, преданном и обманутом человеке. Сильвен был уверен: она что-то скрывала. Было заметно, что она испытывает некое злорадство, будто незримое присутствие отца помогает ей мстить кому-то другому. Видимо не столько мать, сколько она сама хранила память об ушедшем. Так, значит, эти вещи на вешалке в холле — тоже?.. Теплая куртка?.. Серая шляпа?..
Бедняге Фомбье приходилось жить среди реликвий! Наверное, ему бывало страшновато… Сильвену стало не по себе. Ему вдруг захотелось побыстрее выбраться из этих слишком тихих комнат, увешанных картинами и фотографиями, которые все, как одна, изображали первого владельца «Мениля». Покойник словно наблюдал за гостями: его глаза с многочисленных портретов внимательно следили за каждым их шагом. Правда, глаза не злые, даже не загадочные. Более того, Робер Денизо выглядел сердечным и приветливым. Очень приятное лицо. И все же…
— Может, поднимемся на второй этаж? — предложил Сильвен.
— Правильно, — подхватила Клодетта. — Теперь я покажу вам комнаты для гостей, ваши комнаты.
— Наши комнаты?
— Разумеется! Не собираетесь же вы возвращаться в свой ужасный пансион? Места здесь на всех хватит.
— Но как же ваша мама?
— Что — мама? — спросила Клодетта.
Возражение было ей непонятно. Никто никогда не обсуждал ее решений. Она всегда делала что хотела, и все Сильвен тут же вспомнил мучительную сцену в «Каравелле», взбешенное и вместе с тем… умоляющее лицо Франсиса Фомбье.
От приглашения еще можно было, отказаться, найти какой-нибудь предлог. Но куда там! Симона, гордая, ретивая Симона, всегда готовая воспротивиться любому принуждению, — эта самая Симона улыбкой, всем своим поведением выражала согласие. Она подчинилась, и Сильвен с тревогой заметил на ее лице какую-то необъяснимую радость.
Тогда он сам сказал:
— Нет. Благодарю вас, но это невозможно.
— Почему?
Почему? На это Сильвен, разумеется, ответить не мог. Он даже сам не понимал, откуда у него взялась такая щепетильность. И снова, на сей раз без всякой надежды, он посмотрел на сестру. Она просто не имела права! Неужели непонятно? Почему! Почему! Сильвен вообще никогда не задавался подобными вопросами. Но и никогда, правда, ни одни глаза, прозрачные, как у Клодетты, не переворачивали ему до такой степени душу.
— Вы в самом деле слишком любезны, — пробормотала Симона.
Они поднимались теперь по лестнице из светлого дуба. Сильвен тащился сзади, и каждый шаг давался ему с трудом. Он чувствовал, что проиграл. На комнаты — свою и сестры — он глянул лишь мельком, а между тем они выглядели очень приветливо: широкие окна смотрели в сад, за которым меж изогнутых ветвей двух сосен проглядывало море.
— Франсуа привезет ваши вещи, — продолжала Клодетта. — Вы будете здесь жить, сколько захотите. У нас никого не бывает… из-за мамы. Так что для меня ваш приезд — просто удача.
Сильвен молча слушал, как Симона рассыпается в благодарностях. «Откуда столько жеманства! Она что, уже представляет себя владелицей виллы?..»
Он презирал Симону. Презирал Клодетту. Презирал «Мениль». Но больше всего презирал себя, и это чувство было таким страстным, зрелым, непривычным, что ему даже показалось, будто он раздвоился, в его собственном теле поселился кто-то чужой.
— Сильвен, с тобой говорят.
— Простите, я задумался.
— Я сказала, что вы можете здесь сколько угодно писать, — продолжала Клодетта. — Если вам что-нибудь понадобится, у папы остались всякие принадлежности. Он ведь был великолепным художником. Получил даже несколько медалей в Париже…
Кажется, за него уже все решили. Сильвен чуть не зарыдал от ярости. А Симона, разумеется, снова благодарила. Больше она уже просто ничего делать не могла. И этот раболепный тон, тон холуя, выпрашивающего чаевые!
Может быть, вы согласитесь написать мой портрет? — спросила Клодетта.
Сильвен усмехнулся и впился ногтями себе в ладони. Да уж, он постарается, напишет: зрачок посреди лба, зеленые щеки и акульи зубы. Клодетта по-прежнему не сводила с него глаз, прозрачных, как родниковая вода.
— С радостью! — сказал Сильвен.
От унижения ему сводило рот. Они вышли, и Клодетта снова принялась водить их по комнатам.
— Раньше, до переезда отчима, здесь жили Франсуа с Маргаритой… А теперь они перебрались во флигель, при въезде в поместье.
Как Сильвен понимал их! Он решил почаще навещать стариков.
— В конце коридора комната господина Фомбье, — продолжала Клодетта. — За ней лаборатория… А это комната мамы. — И добавила быстро, словно стараясь предупредить
