или запаху костра, залитого водой.
Митя, болтавший про огород, на котором прошлой ночью шастал кто-то чужой и вытоптал тот уголок, где была высажена репа, вдруг замолчал.
Горький этот запах, от которого начинало першить в горле, стал особенно крепким, к нему прибавилась еще и духота, когда через небольшую дверку они вошли в первое же темное здание. Во тьме дальнего угла что-то ослепительно сверкало, грохотало, слышался ровный шум воды.
Отец шел впереди и вел за собой Митю в глубину таинственного заводского мира.
— День добрый, отец Наркис! — почтительно здоровались с отцом встречавшиеся рабочие. — С сыночком к нам… Пусть взглянет малец… А то и в помощники к нам отдайте…
Митя вцепился в отца.
Неподалеку несколько человек протащили увесистую чушку раскаленного металла, установили ее, и тотчас по ней с силой начал бить молот. Затряслась земля под ногами. Искры разлетались во все стороны, взвихриваясь даже под потолок. Рабочие, в кожаных фартуках, закрывавших их по грудь, с расстегнутыми воротами темных рубах, ворочали с боку на бок чушку, сердито фыркавшую огнем. Лица рабочих блестели от пота, сверкали глаза. Митя даже издалека чувствовал, как всего его опаляет иссушающим жаром металла. Струйки пота начали заливать глаза.
Они постояли тут некоторое время и двинулись дальше, выйдя через калитку других ворот на улицу. Митя глубоко вдохнул сырой воздух и, сняв фуражку, вытер мокрый лоб.
— Припекло? — спросил добродушно отец и усмехнулся. — Они в такой духоте четырнадцать часов. А то и больше…
В другом здании, таком же темном, с таким же полыханием огней, но более дымном, мастеровые возились с большим раскаленным листом железа. Здесь тоже что-то ухало так сильно, что вздрагивала под ногами земля. Так же журчала неумолчно вода. Вокруг суетилось множество людей. Лица их были странными в розовом тревожном озарении, и все это напоминало сказки о подземных царствах гномов.
Митя оторопело следил за ловкими движениями рабочих. Вот они какие! Казалось, люди просто заняты игрой с раскаленным листом, игрой увлекательной, требующей такого внимания, что им некогда даже оглянуться. Он всматривался в темные лица, кажется знакомые и незнакомые. Вот куда взрослые идут ранним утром, вот чем заняты целый день. Он все смотрел и смотрел… Отец тронул его за плечо, и Митя нехотя пошел за ним по узкому проходу среди железа.
— Надо уважать всякий труд, который на пользу людям, — сказал отец на улице. — Висимские для всей России работают… Только не вспоминают заводчики про тех, кто это железо делает. Тяжело живется рабочему человеку… Он приписан к заводу, к своему владельцу. Не принадлежит себе… Многого лишен…
В зимний сверкающий день к дому Маминых подкатил в легких саночках на вороной лошади мужик из Черноисточинска.
Он вошел в дом, снял шапку, перекрестился.
— Отец Наркис! Пригнал вороного. Взгляни… Дорого просить не стану.
Отец оделся и вышел на улицу. Митя увязался за ним. Вороной был хорош. Он стоял, перебирая тонкими ногами. Густая грива стелилась по шее. По крупу разбегались пятнышки. Отец обошел жеребца, потрепал по холке.
— Молодой, всего по шестому году, — говорил продавец. — Бери — не пожалеешь.
— Тридцать пять? — спросил отец. — Уступи десятку.
— Никак не могу. Тридцать давали — не взял. Из уважения к тебе не отдал.
— Нет у меня таких денег. Двадцать пять могу дать. А больше нет.
Мужик стоял на своих тридцати пяти, потом скинул пятерку. А отец, словно из упрямства, стоял на своем.
Так и не сговорились.
— Уважаю, — сказал мужик. — Но не могу…
И укатил.
Отец сумрачный вошел в дом. Мать подняла на него глаза.
— Не сошлись, — коротко сказал отец и стал раздеваться.
— Обойдемся пока, — вздохнула мать.
О покупке лошади разговор в доме шел давно, еще с лета, когда опять пришлось думать — у кого просить лошадь для перевозки на зиму сена и дров. Да и отцу частенько надо было выезжать за пределы Висима. Казенная лошадь стала так стара, что на дальние разъезды не годилась. Хорошая была просто необходима. Откладывали, прикидывали, какие расходы по дому можно сократить или урезать? Надо бы обновить одежду отцу. Но решили, что с этим можно повременить. Занять? Как-то и об этом зашла речь. Наркис Матвеевич круто отрезал:
— Никогда… Отдавать всегда труднее, чем брать в долг. Вспомни, как бывало…
И мать замолчала.
Вечером, когда отец ушел в дальний конец Висима исповедать умирающего, мать, как обычно в зимние вечера, управившись с работами по дому, села за стол и раскрыла книгу. В эти недели они читали книгу Гончарова о кругосветном путешествии на фрегате «Паллада», о многих злоключениях моряков отважного экипажа, о многих странах и берегах, увиденных ими.
Почему-то вдруг зашел разговор, как живут писатели, сколько они зарабатывают на книгах. Мать отсчитала шестнадцать страничек в книжке и сказала:
— За каждые такие шестнадцать страничек писатель получает пятьдесят рублей.
— Пятьдесят рублей! — вскрикнул Митя, весь тот день думавший о тех тридцати пяти рублях, на которые отец мог бы купить вороного.
— Много? — спросила, улыбнувшись, мать.
Пораженный Митя ничего не ответил, и мать стала читать дальше. А у него весь вечер не выходила из головы эта огромная цифра. Пятьдесят! Только за шестнадцать страничек книжки. Ведь это почти две лошади. Какие счастливые люди писатели! Они все могут купить. Ему непременно надо стать писателем, и тогда он сможет подарить отцу и матери сразу две лошади.
Много лет спустя пятидесятичетырехлетний Дмитрий Наркисович, вспоминая детство, писал матери в Екатеринбург:
«Эта цифра меня просто поразила. Помилуйте, ведь за 50 рублей можно купить пару лошадей?»
И шутливо, но не без горечи добавил:
«В детских мечтах есть скрытое пророчество, я сделался писателем, хотя и езжу на чужих лошадях».
Как-то Митя вышел на улицу и увидел нищего. Тот посмотрел на мальчика и протянул сухую темную руку.
— Пожалей убогого…
Митя помчался в дом, вбежал в детскую и открыл свою копилку. Там вместо горсти медных монет лежал подложенный кем-то новенький серебряный рубль. Мальчик заколебался. Впервые он был обладателем таких больших денег. Он взял этот привлекательный тяжелый рубль, подумал, подумал и положил в копилку. Пожалел! Не смог с ним расстаться. Но стыд потом долго терзал его.
«Не знаю, — говорил писатель, — возможно, с тех пор я возненавидел власть денег над человеком».
В августовский субботний вечер Митя зашел в комнату родителей и на столе увидел листки бумаги, исписанные мелким знакомым почерком отца. «С Л О В О в день тезоименитства Благословенного Государя Императора Александра Николаевича», — прочитал он.
Обычные слова, много раз
