с благодарностью принимаю кружевные перчатки без пальцев — в этом сезоне последний писк столичной моды.
— Ты такая красивая, Карин. Как куколка, — мама смотрит на меня с искренним восторгом.
— Куклы неживые.
Не то, чтобы я надеялась быть услышанной… Ну да, на самом деле мне очень хочется, чтобы мама если не поняла, то хоть о чём-то задумалась, но нет, она отмахивается и продолжает молоть полнейшую бессмыслицу: что волноваться не о чем, что она рядом, что на ужине будут только друзья и близкие семьи, что Берт хороший мальчик.
Я только киваю и, поймав маму на глубоком вдохе перед очередным залпом, вклиниваюсь — я напоминаю, что гости прибудут с минуты на минуту, и предлагаю спускаться.
Мама удивлённо смаргивает. Резкая смена настроения сбивает её с толку, но мама снова ничего не пытается понять, она радостно соглашается.
— Карин, — внезапно останавливает она меня перед дверью, — то, как ты говорила с сеньорой Таэр слишком грубо. Вечером, перед сном, обязательно извинись.
Что?
Не знаю, стала бы я извиняться, если бы мама промолчала. Скорее всего, что нет.
А теперь точно не буду.
— Мама, а в чём я не права?
Отчасти я понимаю — сеньора служила маме горничной ещё до её брака с папой. Но…
— Ты была груба, Карин.
— Мам, она мешала мне пройти, — и мне она не няня, не гувернантка. В иерархии экономка ниже дочери нанимателей.
— Карин, сеньора Таэр нам давно как родная.
А я не родная?
Почему между служанкой и мной мама выбирает её? Если бы мама предложила взаимные извинения, я бы это приняла. Но почему извиняться должна только я?!
— Мама, я тебя услышала.
Если подумать…
Сеньора встала у меня на пути не от счастливой жизни. Она не вышла замуж и осталась бездетной, её будущее рисуется мне в весьма мрачных тонах, только вот её судьба совершенно не моё дело. Мне бы с собой разобраться. Но действительно, при случае я попытаюсь сказать сеньоре Таэр что-нибудь доброе.
Я выхожу в коридор, и мама вынуждена прекратить нравоучение.
Она догоняет меня, окликает:
— Карин?
— Я стараюсь не начать нервничать снова, — вру я и выдавливаю улыбку.
Беспокойство — это последнее, что я испытываю.
В душе кипит злость, но я не могу сказать, на кого или на что. На родителей? Нет… Они искренне верили, что Берт для меня лучший. Я знаю, что папа искал наследника хорошей семьи, которому будет готов доверить “свою жемчужинку”. О выгоде папа не думал, но и не забывал, потому что твёрдости характера и надёжности недостаточно, муж должен быть достаточно состоятельным, чтобы обеспечивать семью.
Злюсь ли я на Берта? Тоже нет. Он терпел моё состояние, пока врачи не признали меня неизлечимо бесплодной.
На себя? Нет… Я прежняя не могла отказать родителям. Как же, “будь хорошей девочкой”. Мне и сейчас страшно до дрожи. Единственное, что меня ведёт вперёд и даёт силы возражать — это знание, что иначе конец наступит всего через три года.
Так что нет, я не беспокоюсь, я думаю, что предпринять.
Свадьбы не будет — это точно. Согласие невесты обязательно, и ничто не заставит меня сказать “да”. Пусть будет скандал, позор…
Отказаться от помолвки при гостях? Спровоцировать скандал прямо сейчас?
Загвоздка в том, что помолвка юридической силы не имеет, это дань традициям и договорённость двух семей. Мой взбрык, кроме собственно скандала, ничего не даст. Если папа и отец Берта подтвердят помолвку, мои слова не будут значить ничего.
Смысла нет. Да и объявить, что я в одностороннем порядке разрываю помолвку, будет эффектнее.
Но то, что я промолчу сегодня, не означает, что я буду бездействовать. О, нет!
Я с трудом сохраняю спокойствие на лице, потому что не нужно, чтобы мою улыбку, полную мрачного предвкушения, увидели раньше времени. Я опускаю голову и прячусь за мамино плечо, изображаю кокетливое смущение и, пользуясь тем, что я не хозяйка вечера и не должна уделять гостям внимание, достаточно вежливых приветствий, прикидываю, когду лучше устроить своё… феерическое выступление. Раз я буду певицей — у меня просто нет иного выбора — я начну петь сегодня же, сделаю первый шаг на пути к мечте.
Очевидно, что нужно успеть до того, как папа пригласит гостей в столовую, просто потому что фортепьяно стоит в гостиной.
Когда-то я наивно расстраивалась, что в доме нет музыкальной комнаты, а, оказывается, её нет мне во благо, потому что заманить гостей в отдельное помещение я бы не смогла — родители бы успели помешать.
Надо отвлечь маму, подгадав момент, когда папа уйдёт с господином Херре в библиотеку — хвастаться пополнением книжной коллекции.
Да, именно так! Папа сам уйдёт, маму я заманю на кухню, а сама выступлю!
Наши гости воспитанные люди. Я бы, столкнувшись с ужасным исполнением, терпела. Они ведь поступят также, правда?
— Добро пожаловать, — щебечет мама. — Господин Дельси! Берт!
— Благодарю, госпожа Тавиран. Вы хорошеете с каждым днём!
— Господин Дельси! Берт! — подхватывает папа, отвлёкшись от беседы с другими гостями.
— Господин Тавиран, госпожа Тавиран, — очередь Берта отвечать после отца, — с вашего позволения я позволю себе передать для Карин скромный презент, шоколадные конфеты и поэтический сборник, я привёз из поездки в столицу.
— Конечно, Берт! Карин будет очень рада, — папа одобрительно хлопает по плечу.
Берт, обозначив поклон в адрес мамы, поворачивается ко мне и протягивает коробку в цветной бумаге. Я совершенно не рада подарку, но я принимаю коробку. Помнится, конфеты были вкусными, а поэзию я так и не открыла.
Моя очередь говорить, все ждут, что я поблагодарю.
Но нет.
— Берт, я слышала, в столице принято спрашивать напрямую у девушки, а не у её родителей.
Может отец Берта сам передумает брать меня в семью? Было бы замечательно.
Берт теряется.
Неожиданности не его конёк.
Я смотрю на него, и словно не было семи лет брака. В отличии от меня, осунувшейся, потерявшей красоту и молодость, он ни капельки не изменился. Переодеть Берта в костюм, в котором он со мной разводился, и я не различу, где юный, а где старший Берт.
— Вас ввели в заблуждение, Карин, — на помощь Берту приходит его отец. — Это скандальное и совершенно вопиющее поведение нескольких вульгарных женщин, которых давно отвергло приличное общество.
— Отвергло? — удивляюсь я.
— Именно так.
— Но
