— Это правда, — согласилась я. — Мир его праху.
Прихлебывая чай, я оглядела комнату. Все тот же голый земляной пол и выцветшие ситцевые подушки на деревянном возвышении, грубый стол и тяжелый самодельный буфет — по-прежнему единственные предметы мебели. Ничто не изменилось в этом доме, только теперь в нем больше не было Абделала.
— Вы сказали, наш отец прислал вам письмо, — проговорил Хассан, бросая окурок сигареты на пол. — А что он в нем писал?
Такая вопиющая невежливость переполнила чашу терпения его брата. Он сделал Хассану сердитый выговор по-арабски, на что Хассан в ответ лишь пренебрежительно пожал плечами.
— Простите, ситт, — обратился ко мне Ахмед.
— Все в порядке, естественно, что вам хотелось бы об этом знать. — Я поставила свою чашку, и Ахмед тотчас же наполнил ее снова. На этот раз мне не нужно было тянуть время, чтобы придумать, что сказать, — ложь полилась без всяких затруднений, так зубная паста легко и просто выдавливается из тюбика. — Он посылал мне привет и писал, что надеется снова увидеться со мной. Я планировала в любом случае поехать в отпуск, поэтому... — Я пожала плечами, похоже, точно так же, как Хассан.
— Да, — задумчиво отозвался Ахмед, — жаль, что вы приехали слишком поздно.
Слишком поздно... слишком поздно. Эти, без сомнения, самые грустные слова на свете погребальным звоном отозвались у меня в голове. И вдруг комната и все, что меня окружало здесь, стало непереносимым. Я резко поднялась со своего места.
— Я должна идти. Благодарю вас.
Они оба проводили меня во двор: Ахмед — почтительно, как гостеприимный хозяин, Хассан — с видом скверного мальчишки, который нипочем не оставит взрослых одних. Мне не следовало открыто игнорировать его, поэтому я подала ему руку при расставании, однако смелое пожатие его тонких пальцев было мне неприятно.
— Как долго вы пробудете в Луксоре? — спросил он.
— Не знаю. Вероятно, несколько дней.
— Как жаль, — вступил в разговор Ахмед, — что вы не повидали моего отца.
И тут я поняла, встретившись с серьезным взглядом его черных глаз, что он не сказал мне всего, что мог бы сказать. Но с чего бы ему доверять мне, если я сама была не слишком-то откровенна с ним. Обычно я имею обыкновение верить людям — или, как говаривал Джейк, меня можно провести одним честным выражением лица.
Во все время чаепития я чувствовала присутствие Хассана, который стоял, с ленивой грацией прислонившись к стене. Он был потрясающе красив, даже безобразная западная одежда, которая смотрелась достаточно плохо на европейцах и выглядела чудовищным богохульством на потомках фараонов, не могла его изуродовать. Однако красивое лицо Хассана не было честным. Я не склонна была обманываться его безупречной внешностью и подозревала, что сдержанность Ахмеда продиктована теми же соображениями. Ничего не оставалось, как уйти, что я и сделала, но весь путь вниз по тропинке мне казалось, что я спиной чувствую насмешливый взгляд черных глаз Хассана.
Я совершенно потеряла счет времени и удивилась, когда оказалось, что все остальные только что выбрались из гробницы Рамоса. Мистер Блоч воспринял мои сбивчивые извинения без комментариев, похоже, он счел естественным, что мне захотелось побродить в одиночестве.
Когда мы вернулись в отель, солнце накалило все до температуры кипения, и участники экскурсии разбрелись в поисках холодного душа и еще более охлажденных напитков. Я провела остаток дня в своем номере, даже не спустилась вниз к обеду.
Какой-то крошечной, способной анализировать частью сознания я не переставала удивляться силе отчаяния, заполнившего большую, оставшуюся его часть. Я не видела Абделала много лет, и тем не менее известие о его смерти причинило мне такую боль, словно он умер на моих глазах. И помимо этого над чувством утраты превалировала уверенность в том, что моя единственная надежда рухнула. Вопреки логике, я с нетерпением ждала разговора со стариком, разговора, который должен был положить конец болезненной страсти, владевшей мною последние десять лет.
Болезненной? Не очень-то приятно признаваться себе в подобных вещах, и долгое время мне удавалось запрятать это слово глубоко в подсознание. Теперь же, нервно меряя шагами пышущий жаром номер отеля, я осмелилась заглянуть правде в глаза. Ненависть — разрушительное чувство, однако она разрушает не объект ненависти, а того, кто ненавидит.
Я твердила себе, что ненавижу Джона и остальных, потому что они заставили страдать моего отца. Я убеждала себя, что хочу бросить им вызов, чтобы восстановить его доброе имя. Но это была только доля правды, очень маленькая ее доля. Я вернулась не для отмщения или восстановления справедливости, а для избавления от чувства, снедавшего меня. Одетая в броню собственной ненависти, я была загипнотизирована ею. Десять лет я не знала иной страсти, кроме жажды мщения. У меня не было ни друга, ни мужа, ни любовника. Никакое естественное, благотворное чувство не могло пробиться сквозь ледяную стену, которую я воздвигла вокруг себя. Однако мне грозило удушье, если она не будет разрушена. Я рассчитывала, что Абделал поможет мне в этом — снабдит оружием для великого противостояния, которое даст выход ненависти и положит ей конец. Но Абделал подвел меня. Вот в чем причина моего горя, это вовсе не печаль по доброму старику, ушедшему туда, где он, наконец, будет вместе со своими языческими богами, а эгоистичное сожаление о том, что он ушел и не помог мне вырваться из добровольного плена.
Моя затея с поездкой сюда потерпела крах. Теперь я не могла бросить вызов Джону, я вооружена не лучше, чем десять лет назад, а блефовать мне плохо удается. Во всяком случае, с Джоном. Что ж, теперь осталось только собрать вещички и отправиться домой — домой к унылой дешевой квартире из одной комнаты, к ужину в одиночестве перед телевизором и вечерам в обществе газеты.
Сегодня днем мои надежды рухнули навсегда. Я знала тяжелые времена и раньше, но такого отчаяния мне до сих пор не доводилось испытывать. Я видела перед собой только две реальные перспективы: либо взбодриться, либо перерезать себе горло. Вторая была слишком радикальной. Возможно, я и неврастеничка, но еще не сошла с ума. А когда зашло солнце и прохладный ветерок прокрался в номер, я подумала, что и за эту малость можно быть благодарной судьбе. Тут я догадалась, что мое нервное состояние частично вызвано голодом: с самого утра я ничего не ела. Поэтому я позвонила вниз и заказала что-нибудь поесть. Потом приняла душ, вымыла голову и надела новую ночную рубашку, которую купила специально для путешествия. Мелочи, но они помогали. На собственном горьком опыте я познала, как велико значение мелких повседневных дел.
Они меня отвлекли, и еда тоже. Когда я жевала довольно сухой сандвич с цыпленком, мысли мои вернулись к квартире и вечерней газете, но воспоминание пробудило не отчаяние, а любопытство. Анализируя это обстоятельство, я поняла, что достигла некоего поворотного пункта. Появилась первая слабая трещинка в ледяной стене, и в первый раз здравый смысл возобладал над навязчивой идеей.
Странная получилась история с той газетой.
