и цепкие. Хочет — это тренд — казаться глупее, чем есть. Лицо будто топором, распадается на углы, косые сечения, составное жёсткое большое и в нём — маленькие острые глаза — в глубине. Говорил и следил за моей реакцией на каждое своё слово. Обстановка комнаты говорит он тоже выбирает терпеть нищету и пиздец, не приспосабливаться к ним
в поддержку телеканала Дождь
Наташа попросила петицию подписать и подписал. Тени отрывков Айвза постоянно возникают в голове. Прекрасная музыка — ни одной лишней среди множества нот и чистого сердца музыка, с чистого листа совершенное строение — и свобода — из первых рук — знакомая и ясная хотя ковыряюсь как в проволоке в ремнях бессильно без ритма но вдыхаю, как воздух первого на свободе дня, слушаю, как дождь
ФСБшники под видом террористов ухрюгло ворвались в филармонию и очередью холостыми поверх мудрых голов повергли в ужас артистический персонал автоматы покаявшегося за полгода до смерти Калашникова громко плевались ничем
отдыхали у стенки мимо шёл артист и пнул его прощай оружие банку накрыл
День освобождения города. Рядом с общагой, на кладбище, военный мемориал. Проснулся от музыки, спокойно послушал две-три песни, заснул опять. Год или два назад весной не мог терпеть речей и песен, пил дрянное пиво, ходил даже на мемориал, грязный, полупьяный, полубомж, никчемное на горьком празднике Победы существо, смотрел на лица ветеранов. Если есть не фашистское благородство, в их лицах оно было. Подходили деградировавшие потомки пожать им руку или обнять, всюду семьи с детьми, много русских лиц — одетые чисто — раздражённо слонялся курил и у группы ментов насмелился спросить когда всё это гуляние кончится мне не дают спать.
Гена говорит открытие Олимпиады видел по телевизору красиво достойно с его слов
На стенке общежитского сортира гордо, как одинокий утёс, и задрав почему-то одну заднюю ногу, сидит голодный комар...
После вчерашних концертов
где Даша стиснув груди чёрной лентой пела коммерческие песни через слепящую
проснулся поздно, заварил растворимый из-под уцелевшего последнего в отсеке крана, сел за накрытой в масляных пятнах газетой стол и слушал
весенний уже хотя февраль сдержанно радостный свист одинокой птицы — благовест удары мучительно колокол — кавказского оттенка русский шансон из машины под окном — уныло долго — трезвучие бесконечных монологов...
На девятом троллейбусе с Красной площади ехал в общагу и смотрел на капли дождя на стекле. Должны поступать без выгоды для себя. Хитрые поступки вторичны. Не жалея себя, наступал Чайковский на скрипучие половицы. Диссонанс...
Ежи с третьей балкой розовой пластмассы не могли задержать смешное количество плохих немецких танков... Без презрения к слову... Когда мы вошли в Шверин, город оказался совершенно пустым... Оставлен немцами без боя... Гражданское население уходило на запад вместе с отступающей армией
Город был в огне, и грабежи продолжались... Из окна горящей квартиры выпрыгнула женщина... Пожары продолжались всю ночь... К коменданту города пришли женщина, одетая в траур, и молодая девушка. Лицо, шея, руки девушки... Город Шверин, по свидетельству генерала В.А. Белявского, был...
Потери Красной Армии резко выросли и сравнялись с потерями 1941 года — 23 тысячи человек ежесуточно
Опять! — сказало откуда-то сверху... И все чувства, что стеснились в их душах, вдруг пронизало одно невыразимое чувство разверзшейся перед ними бездны конца, конца всему.
Этого, брат, упускать нельзя, — бубнил дядя Дух, не глядя на племянника, — шутка сказать, девку какую мало от смерти не спас! Здесь, брат, дело не обойдётся без Улья. Верно, Марина? Выпустим духовных пчёлок порезвиться?..
Просто чудо, как хороша! — тряс Ульем Олег.
Все равно никто не видит, — говорила Люся, ёжась, как от холода, от холода. Потом они тоже стали меркнуть, и пустырь перед окном всё гуще заполнялся тьмою, как и шесть тысяч лет назад.
Я один из немногих оставшихся в живых представителей гностической традиции старой России, — говорил Бараков, не сводя с господина Швейде своих немигающих глаз, — я с самого детства влюблён в германский гений, особенно в Бёме. Мой отец был аскетом-духовидцем. Немецкий язык был вторым родным языком в нашей семье. Я воспитан на немецкой мистической литературе. И вот теперь я буду иметь счастье работать под руководством такого выдающегося специалиста, как вы, господин Швейде. Я сделаю всё, что вы мне прикажете...
Поняв этот взгляд, как сигнал к действию...
Скажи мне, с чего всё это началось? Кто создал наш мир?.. — сказала Уля.
Обыкновенно... — подняла серые сильные глаза Любка-дервиш и сообщила многое...
А как же мы? Кто нас сотворил такими?
— Где ты вообще была с Утра нашего Бытия? — раз-
дра-
жённо на высохшей серой не на кого кричать и не над кем бегущим горьким словом посмеяться — безуспешно горело в ночном горячем небе смутно, как если кровью луна, так осветило.
К ним подошёл Стахович и прочитал: «Свете тихий свя- тыя славы, Бессмертного Отца Небесного, Святаго, Блаженного, Иисусе Христе; пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога...»
О! О!.. Нет!.. Господи!.. — Уля заплакала.
На чувства ты бьёшь, вот что, — сказала Любка.
Какие слова! Красота!.. Я не могу, не могу больше жить... — шептала Уля смеясь...
Всенощное бдение! — Стахович, — И, кроме того, я принёс вам правду о том, что жбышное бытие разомкнуто в бесконечность из каждой точки, каждого мгновения, и люди не одиноки во вселенной!.. — больной и сорванный голос Стаховича разросся...
Доказательства! Кем себя возомнил! — шипела Любка, пытаясь раздавить Стаховича взглядом.
Если сколько-нибудь можешь верить, то, знаешь, всё возможно верующему, — Стахович.
Да кем ты себя возомнил! — повторила Любка, тоже вырастая и срываясь на крик, — Ты что же считаешь себя выше всех и лучше думаешь не для тебя законы дисциплина тебе можно делать или что хочешь можно делать и ничего тебе не будет? Подожди, подожди, ещё расставит всех по своим местам и тебя ещё заставит и будешь ещё пресмыкаться будешь и никому, никому не будешь уже нужен если только самой последней мрази, — затараторила, исказив лицо, Любка, — если только на тебя и то будет над тобой смеяться и плевать тебе в лицо потому что считал особенный! Вот и увидишь, какой ты особенный!
Оставьте меня в покое! — сказал Стахович.
Шчё? — остановилась Любка
Перед визитом к директору начальник концертного отдела Женя смотрится в зеркало, правит что-то неуловимое в причёске, одёргивает пиджак, не
