сам этого добился. Как дальновидный, но сумасшедший гроссмейстер тщательно готовил себе мат… Как он к этому относится?
— Отрицательно.
— Ну вот, так и знала!.. Бузыкин, совесть у тебя есть? Наконец мне дали серьезную работу! Что же мне — идти отказываться?
— А что же тебе от меня-то надо? — спросил Бузыкин.
— Я хочу, чтобы ты не считал, что с моей стороны это свинство.
— Ладно, это не свинство.
Он пошел дальше. Варвара шла за ним.
— Тогда слушай, Бузыкин. Ты еще не начал? Может быть, у тебя есть какие-нибудь наброски? Я бы воспользовалась?
— Что?.. А полы помыть тебе не требуется? А то я вымою, ты только свистни!
Оставил ее, пошел дальше. Теперь, однако, он шел совсем иначе. Он прихрамывал как участник больших сражений. Он смотрел на встречных орлино. Он отвечал на приветствия приказным голосом.
Углядев в коридоре Шершавникова, который беседовал с пожилым профессором, Бузыкин направился к ним. Он почтительно поздоровался за руку с профессором. Шершавников рассеянно протянул ему руку:
— Здорово, Бузыкин!
— А вот вам я руки не подам, — сказал Бузыкин.
Шершавников не понял:
— Почему?
— Потому что вы мне глубоко антипатичны.
Лицо у Шершавникова затвердело.
— Не идет тебе это, Бузыкин. Не идет.
— И все-таки, Шершавников, прошу тебя на будущее. Не ставь себя в глупое положение.
Он попрощался за руку с профессором и сурово захромал в аудиторию.
Студенты занимались своими кропотливыми делами. Бузыкин сел за стол, принялся проставлять зачеты. Зачетную книжку протянул и Лифанов.
— Андрей Павлович, у нас тут недоразумение произошло. Помните, вы поставили мне зачет?
— Ну, помню.
— Так число-то вы проставили этим годом, а надо было тем годом. И теперь мне стипендию все равно не дают. Ведь не сдал-то я за прошлый семестр!
Бузыкин поднял голову.
— Слушайте, Лифанов! В хартии переводчиков говорится, что перевод в современном мире должен способствовать лучшему пониманию между народами! А вы будете только разобщать! И прошу иметь в виду всех! Никаких поблажек не будет! Никаких!
Он ехал в «Запорожце». Евдокимов был за рулем. Машина остановилась.
— Помочь? — спросил Евдокимов.
— Чего там, у меня две рубашки, — сказал Бузыкин.
Вошел в развороченную комнату. Сразу увидел лист бумаги, приколотый к стремянке. Написано было красиво, фломастером: «Андрей, я ушла. Освобождаю тебя от прощания с красивыми словами». Он вышел на балкон, свернул записку в трубку, крикнул в нее как в рупор:
— Володя, тебе повезло, живи один! Она сама ушла!
Машина развернулась, уехала со двора.
Он вернулся в комнату. Решил передвинуть письменный стол, чтобы можно было ходить по комнате. Но стол был дряхловат, ножка подкосилась, книги рухнули на пол. Стал собирать — зазвонил телефон.
— Бузыкины! Вы когда-нибудь кончите базарить?
— Кто говорит?
— Снизу говорят!
— А в чем дело?
— А в том, что у нас тут люстра качается!
Чувство обиды и мести не оставило Бузыкина. Он взял чашку, приподнял ее и бросил на пол. Она звонко раскололась. Снизу застучали в потолок. Бузыкин стал искать, что бы еще швырнуть, но в это время вошел сосед, Василий Игнатьевич. Он был тих и вежлив.
— У тебя дверь настежь.
— Так надо.
— Билла отпустили?
— Отпустили.
— Обо мне треп был?
— Был.
— А чего?
— Ты портвейн с водкой мешал?
— А им какое дело?
— Значит, есть дело.
— Да там полбутылки и было всего, — оробел сосед. — Портвейна.
— Какая разница.
С лестничной площадки крикнули:
— Деда! Иди, тебя бабушка зовет.
Сосед совсем увял.
— Уже сообщили. Я говорю ему — пошли домой. А он — коктейль, коктейль. Хиппи лохматые.
(Ушел.)
Бузыкин перелез через диван, пошел в комнату жены, подальше от людей. Включил по пути телевизор, загремела музыка.
Тахта гола, постель убрана. Только подушка осталась. Просторно и свободно стало в доме. Он стал подплясывать под телевизионную музыку. В этом просторном и пустом мире можно было подплясывать как угодно, никто не увидит. Он посматривал на себя в зеркало. Ему хотелось быть сейчас еще более неуклюжим, бестолковым, загнанным, чем он был в жизни. Вы другие? Вы умные, деятельные, удачливые? Вам повезло. А он — вот такой. Просто подплясывает. Один. И судить некому. Зазвонил телефон…
Он снял трубку.
— Андрюша, это я.
Это был голос Аллы. Робкий, виноватый. Это был голос прежней жизни. Ответить значило отозваться на него. Он молчал. Но молчать было больше нельзя.
— Да, — сказал он.
— Ты мне звонил?
— Да, — не сразу ответил Бузыкин.
— Ты решил что-нибудь?
— Да…
— Правда?
— Да.
— Правда?
— Да.
— А у нас тут аппарат сломался. Зато теперь починили, у меня стоит свой, в комнате. Вот, послушай!
Она поднесла трубку к телевизору. Не знала, что у него там — та же музыка. Все плохое уходило из ее жизни в прошлое. Больше не будет этой постылой спешки, отсюда — туда. Теперь покой, теперь счастье…
Бузыкин устало опустил трубку на колени. Кто-то вошел в дом. Это была Нина.
— Андрей, ты правду мне сказал? — спросила она. — Там действительно все кончено?
— Да.
Нина поставила чемодан, прислонилась к вешалке. Все обиды и унижения, годы обид и унижений становились прошлым. Устала она, устала. Но теперь, что бы ни предстояло им впереди, будет счастьем…
Из телефонной трубки Бузыкин услышал:
— Эй, где ты там?
Бузыкин поднял трубку к уху.
— Хорошо, записываю. Завтра в девятнадцать ноль-ноль кафедра.
Жена смотрела на него больным взглядом.
Алла сидела молча. В лице ее стали видны утомленные припухлости, приметы несбывшихся надежд.
Перед Бузыкиным появился Билл.
— Вы готов?
— Готов.
Они бежали по пустынной ночной улице. Бузыкин вслед за англичанином. Долго бежали, пока не исчезли.
