одежды, когда они ерзают и пытаются устроиться поудобнее, да стон волн в каменной пещере.
«А ведь их кости лежат там до сих пор, — думает она. — Девушки, может, и превратились в сирен, но спорю на что угодно, если спуститься в грот на веревке, там можно найти целую кучу вдребезги разбитых скелетов».
Она опять прислушивается. Ничего. Где-то вдали блеют овцы. В небе, настолько высоко, что его даже нельзя увидеть, поет жаворонок — в его песне столько чистой, ничем не запятнанной радости, что у Мерседес по коже идет дрожь. Но человеческих голосов не слышно — только Феликса, который дышит ртом, потому что вдали от воды у него закладывает нос. «Они же не могут и правда верить в то, что я выйду за него замуж, — думает она. — Невозможно. До конца своих дней слушать этот звук по ночам. И этот запах рыбы на его одежде, под ногтями. Нет. Парень, за которого я выйду, будет благоухать. И каждый день принимать душ, как мой отец».
Собравшись с мыслями, девочка все больше замечает какую-то странную пульсацию в воздухе. А поскольку она все еще смотрит в провал, на миг ей кажется, что источник именно там. Но когда она глядит на спутников, чтобы подтвердить свою догадку, то видит, что все они повернулись в другую сторону, прикрыли руками глаза, будто отдавая по-военному честь, и пристально вглядываются в море.
Вдали появляется какая-то точка и быстро приближается к берегу. Этот звук они слышат впервые. Загадочный, динамичный, странно зловещий, с каждой секундой все ближе.
— Что это? — спрашивает Эрик.
— Это что, конец света? — ноет Мария.
— Какие же вы дураки! — рявкает Феликс, а Донателла хохочет.
Они щурятся, пытаясь определить источник звука. Пульсация сменяется стрекотом. С северо-запада к ним несется сверкающая серебристо-белая штука, пролетая над рыбацкими шхунами и четырьмя белыми яхтами, бросившими якорь у пристани. Летающий жук. А подлетев ближе, превращается в стрекозу, с такой скоростью машущую крыльями, что те превращаются в размытое пятно.
— Что это? — спрашивает Феликс, всем своим видом пытаясь показать, что ему скучно, хотя визгливый голос выдает его с головой. — Аэроплан?
— Нет, — отвечает Мария, — аэропланы выглядят вот так.
С этими словами она вытягивает руки в стороны. На склоне горы над замком еще с войны лежат брошенные обломки немецкого самолета — излюбленное место игр поколений кастелланских детей.
— Я знаю, что это такое, — уверенно заявляет Мерседес, вспомнив фотографию, увиденную в какой-то книге. — Это вертолет.
Все в изумлении смотрят на нее.
— Jala! — кричит Лисбета. — В самом деле? Это вертолет?
Они даже автомобиль никогда не видели.
— Ага! Смотри! Видишь?
С расстояния в сто метров пропеллер уже отчетливо различим. Они видят пилота в темных очках и тени пассажиров. Вертолет сверкает белизной, по бокам от носа до хвоста тянутся золотистые и лазурные полосы, на дверце — лазурный щит с золотой короной и силуэтом их замка.
Феликс хмурится.
— Это же наш флаг! — Поскольку воздух теперь наполняется оглушительным ревом, ему приходится кричать. — Что за...
— Это герцог! — вопит Донателла. — Это el duqa!
Вертолет проносится над их головами и летит дальше к замку, а они в изумлении смотрят друг на друга. Напрочь позабыв о сиренах, дети мчатся посмотреть, где приземлится эта большая птица.
Воскресенье
5
Мерседес
Феликсу все это совершенно не нравится. Он бросает канат, который сворачивал, и ругается.
— Черт подери, Мерседес.
О нет. Только не начинай.
— Я серьезно. Она держит тебя за рабыню.
Она прикусывает губу.
— Извини, — говорит он и с обреченным видом опять берет в руки канат.
— Все нормально, — отвечает она.
Требования семейства Мид омрачали весь их брак. У него есть полное право время от времени возмущаться.
— Ты все равно должна ей сказать. Даже если она раскричится. Ты ничегошеньки ей не должна.
— Будем надеяться.
Контракт. Тот чертов контракт. Проценты на проценты: груз на всю жизнь.
— Поговори с ней. Я больше не могу так жить.
Она холодно смотрит на него.
— Это угроза?
— Нет. Но это дерьмовая жизнь, Мерседес.
— Я знаю, — отвечает она. — Мне жаль.
Извини, мне жаль. Она постоянно просит прощения. Будто вся ее жизнь превратилась в одно сплошное извинение.
— Есть куча других работ, где людям приходится жить в доме работодателя, — продолжает она, — сам знаешь.
— Знаю, — отвечает он. — И все равно думаю, что это отстой. Я просто хочу, чтобы ты вернулась домой.
— Я тоже хочу, — соглашается Мерседес.
С каждым днем она все больше тоскует по их маленькой спальне. Тоскует по совместным подъемам затемно, утренним делам — сварить кофе, а потом пить его в саду, глядя, как горизонт окрашивается солнечным светом.
«Я скучаю по многому, — думает она. — По всему. Мне хотелось бы иметь детей. Я скучаю… просто по возможности болтать целый день или, наоборот, молчать. По возможности интересоваться его мнением, не назначая предварительных встреч. Хочу делиться мелкими новостями до того, как они сменятся чем-то новым и забудутся прежде, чем мы друг с другом увидимся. Заниматься любовью, когда заблагорассудится. Держаться за руки. Не запирать дверь, когда принимаешь душ. Работать бок о бок и шутить, помогая друг другу преодолеть усталость. Я скучаю по мужу».
Он возвращается на лодку, берется за корзины и протягивает ей одну из них, наполненную поблескивающими на солнце сибасами.
— Держи. С минуты на минуту должен подъехать папа, к этому времени у нас все должно быть готово.
Она берет корзину, ставит на пристань и поворачивается за следующей.
— В общем, ей нужны омары.
— Кто бы сомневался, — отвечает он. — К какому сроку?
— К пятнице.
— Угу.
— Может, отправимся в четверг утром? Вместе?
— Да? Отлично. То есть в среду вечером ты будешь?
Она кивает и берет широкую плоскую корзину с камбалой и палтусом. В этом году дела у рыбаков идут хорошо: рестораны на холме платят им по высшему разряду после того, как на острове развили бурную деятельность активисты движения за использование местных ресурсов. Пассажиры яхт демонстрируют озабоченность экологическими проблемами, хотя сами бороздят просторы мирового океана в дизельных дворцах со скоростью пятьдесят узлов в час, а эта публика, стоит ей чего-то пожелать, обязательно своего добьется.
— Мне пора, любимый, — говорит она, — надо съездить в цветочный магазин и выпросить у флориста розы.
Феликс на миг застывает, упершись руками в бока, и говорит:
— Ты же себя побережешь, правда?
— Как всегда, — с улыбкой отвечает Мерседес.
Он подходит к борту судна и целует ее в губы. На публике, у всех на виду. Даже двадцать лет спустя она по-прежнему испытывает от этого трепет.
6
Робин
Робин переводит взгляд с окна на свое временное пристанище, пока сеньора Эрнандес позвякивает в руке ключами.
— Мило, — говорит она, глядя на безвкусное полотно с изображением святого Иакова, убивающего мавров, при виде которого ее лондонские соседи наверняка побагровели бы от праведного возмущения.
В комнате жарко. Ей повезло, что в углу стоит старый расшатанный вентилятор.
Сеньора Эрнандес без особой радости кивает и опять позвякивает ключами.
— Bahnjo туда, — говорит она, показывая через открытую дверь на лестничную площадку с выложенным узорчатой плиткой полом.
Робин очень надеется, что другой постоялец, с которым ей теперь придется
