За дверью стоял Николай Иванович. С мокрой шляпы и плаща обильно капала вода.
— Привет, — сказал он, входя в дом и подавая мне холодную мокрую руку. — Не слишком ли я задержался?..
Мы прошли в комнату. Я потянулся к выключателю, но Николай Иванович остановил меня:
— Зачем? Не зажигайте. Второй час уже, поздно. Да и устал я с дороги…
— Однако вы продрогли. Поставить чай? Или, может, водки?
— Лучше водки.
Николай Иванович пил водку и помалкивал, а я жаловался ему. Рассказывал я долго, ничего не упуская и, кончив, спросил Николая Ивановича, похож ли я на сумасшедшего. Он помолчал еще немного, а потом сказал:
— Нет, Костя, не похожи. Думаю, настоящий сумасшедший здесь я. А если уж не сумасшедший, то несомненно, старый осел. Не надо было забивать вам голову своей историей, да еще перед тем, как оставить одного на две ночи… Нет, я несомненно осел.
— Я думал над вашей историей. Но путного ничего не придумал. Хотя после таких ночей многое можно допустить. Но все ж очень уж она странная. Николай Иванович, скажите честно: с вами вправду было что-то подобное или вы действительно тогда заболели… То есть я хочу спросить: насколько реально то, что вы мне рассказали.
— Видите ли… Насколько она реальна, судить не берусь. Хотя вы, должно быть, согласитесь, на свете порой происходят очень странные вещи. Так что не знаю даже, что вам сказать. А по поводу того, что я заболел, никаких сомнений нет. Я простудился еще по дороге в Никитовку, в электричке. Весна только-только начиналась, еще «небо холодом дышало». Не «холодом» у поэта, а «осенью», но это неважно. Важно, что было весьма прохладно, а в нашем вагоне кто-то, — видимо, в более теплые времена — высадил окно. Так что приехал я в Никитовку уже больной, а потом, в истопленном доме, заболел окончательно и серьезно. Бредил ночью, что тоже несомненно. Тем более обстановка к этому располагала: один в огромном доме, да еще и легендарном…
— Да, а легенда?
— А что легенда? Я вам ее всю рассказал, так как слышал. Думаю, мне выпала сомнительная честь внести в нее свой вклад, и теперь следующему туристу будут рассказывать еще и обо мне. Как я бился в одиночку со всей окрестной нечистью. Как боролся с духом Художника в заводи… Кстати, v этих милых людей есть еще одно поверье: в ночь своей гибели Художник якобы выходит из заводи и бродит дозором вокруг дома. Кто-то его даже встречал, хотя, вы сами понимаете цену этой байки. Но никитовцы честно верят в нее и в эту ночь запираются наглухо и не высовывают из дому носа… Забавный обычай…
Странно, но чувство неуютности до конца так и не покинуло меня даже с приходом Николая Ивановича. Напряжение двух ночей, видимо, было слишком сильным. Николай Иванович говорил уверенно и здраво, но слушая его плавный, умиротворяющий голос, я все ж никак не мог успокоиться… За окном разнеслось нестройное пенье: видно, пьяная компания возвращалась откуда-то. Один из них заорал дурным голосом, и я вздрогнул.
— Костя, — мягко сказал Николай Иванович, — вы устали. Нет, я все-таки старый осел. Мало того, что забил вам голову позавчера, так продолжаю успешно заниматься тем же и сегодня. Но довольно. Вам нужно поспать.
— Нет-нет, — запротестовал я, — куда уж тут спать. Вы уж заканчивайте, чтобы потом не возвращаться.
— Ну хорошо. Хотя, как мне кажется, я уже все сказал. Что вас еще интересует? Но хочу все же напомнить, что сейчас уже половина третьего…
— Я быстро. Мне хотелось бы узнать три вещи.
— Давайте первую.
— Вы знаете фамилию художника?
— Да. Я слышал ее давно. Ничем был не примечательный художник, хотя вполне добротный. Знаете, как это бывает: мастер, не творец. Известностью особой не пользовался, но, впрочем, жил довольно сносно. А в то время, о каком я говорил, действительно, очень удачно продал две картины. Я наводил справки. Вот и все. Фамилию, как я уже говорил, знаю, но позвольте ее не называть. В конце концов, история не очень приятная… Вы удовлетворены?
— А женщина? Все-таки была она или вам показалось?
— Женщина, конечно, была. Как вы понимаете, во вторую ночь. В третью же она, несомненно, мне привиделась. Сами подумайте: как могла попасть она в запертый дом? Легенда, конечно. Я думаю так, все, что в моей истории правдоподобно, — было, а все, что нет, — от болезни. Я ведь прямо оттуда в больницу отправился. Неделю лечился. Григорий когда меня вытащил, у меня самый жар был. Он говорит, что я в него свечой бросил и кричал дурным голосом…
— Так он вас вытащил? Не побоялся?
— Да. Он рассказывал, что ему не спалось. Тревожное что-то в голову лезло. И часов около трех показалось ему, что из дома Художника кричат. Он подумал, что мне конец пришел, у него весь страх пропал. Схватил топор — и туда. Его все вина тяготила: отпустил меня, не отговорил. Ну, вбежал он в дом и видит: я на полу корчусь, и больше никого. Он меня сгреб, я помахал руками да и обмяк. Так до дому и дотащил, а утром на совхозной машине — в район, а оттуда потом — в город.
— Все, все, последний, — поспешил успокоить я, видя, что Николай Иванович в нетерпении посматривает на часы. — Скажите, а что все-таки женщина искала?
— Что она искала? А вы не догадались? Цыганский Рубль, конечно. Впрочем, я же говорю, что в третью ночь она мне привиделась. Но во вторую ночь говорила она о нем, да и раньше и вправду искала его. Зачем же она, по-вашему, валики у диванов вспорола?
