Таким образом, намеченная фашистом Ильиным программа допускает и оправдывает олигархию, власть немногих богачей – что мы и наблюдаем в 2010-х годах в России. Если цель государства состоит в том, чтобы оберегать богатство спасителя и его друзей, то верховенство права немыслимо. Без верховенства права трудно зарабатывать деньги, позволяющие жить лучше. Без социальных лифтов невозможно вести речь о будущем. Слабость государственной политики трансформируется в мистическую связь вождя с народом. Вождь не управляет: он организует кризис и обеспечивает зрелище. Право – уже не свод безличных норм, допускающих продвижение по социальной лестнице. Законы нацелены на сохранение статус-кво и закрепляют право гражданина наблюдать и обязанность развлекаться.
Ильин употреблял понятия “закон”, “право”, но не принимал верховенство права. Под законом он подразумевал соотнесение капризов спасителя с покорностью всех остальных. Подчеркну: нарождающейся олигархии оказалась полезной фашистская идея. Долг любящего населения предполагал восприятие всякой прихоти спасителя как правовое обязательство (не взаимное, разумеется). Особый душевный склад позволяет русским игнорировать доводы рассудка и видеть “оком сердца”. Россияне во главе со спасителем осознают “глубокую всеобщность, которая едина для всех людей, состоящих в общественном сожительстве”.
Русскому народу, призванному на вечную войну с духовными угрозами, подчинение возникшему из мифа самодержцу придает исключительность. Спасителю предстоит взять на себя задачу избавить народ от фактов и страстей, сделав бессмысленным всякое желание видеть, чувствовать и изменять мир. Место каждого россиянина в “корпоративном государстве” окажется строго определенным, как и место клетки в живом организме, и индивид будет усматривать в этой неподвижности свободу. Россияне сплотятся вокруг своего спасителя, их грехи будут смыты чужой кровью, и Бог вернется в мир. Христианско-фашистский тоталитаризм приглашает Бога возвратиться и помочь России повсюду покончить с историей.
Ильин отводил этому человеку из плоти и крови роль Христа, которому придется нарушать законы любви во имя Божие. Таким образом, Ильин стирает границу между человеческим и нечеловеческим, между возможным и невозможным. В фантазии о вечно невинной России присутствует вечно невиновный спаситель, который не совершает зла и потому бессмертен. Ильин не смог ответить на вопрос, кто придет на смену спасителю, ведь это значило бы признать его человеком, подверженным старению и обреченным на смерть, то есть частью неидеальной вселенной. Ильин не имел ни малейшего понятия, как после его гибели сохранится российское государство.
Страх перед будущим – малоприятное ощущение, которое в форме внешней политики можно передать другим. Настоящий враг тоталитаризма – сам тоталитаризм, и эту тайну он оберегает, нападая на других.
В 2010-х годах идеи Ильина оказались полезны миллиардерам постсоветской эпохи, и они обеспечили Ильину авторитет. Путин, его друзья и союзники приобрели в обход закона огромное богатство и перестроили государство так, чтобы удержать добытое. После этого российским лидерам пришлось переопределить политику, исходя не из деятельности, а просто из принадлежности. Идеология наподобие построений Ильина имеет своей целью объяснить, зачем некоторым людям нужны деньги и власть, если алчность и властолюбие здесь ни при чем. Какой же грабитель не захочет, чтобы его считали спасителем?
Для тех, кто рос в СССР в 1970-х годах, идеи Ильина оказались удобными по другой причине. Российским клептократам того поколения, правившим в 2010-х годах, был знаком этот образ мышления. Да, Ильин был противником советской власти, но его доводы пугающе похожи на доводы марксизма, ленинизма и сталинизма. Клептократы никоим образом не философы, но наставления времен молодости удивительно близки тем, к которым они прибегли в зрелом возрасте. И у Ильина, и у ненавистного ему марксизма один философский источник и один язык: гегельянство.
Гегель стремился устранить противоречия между должным и сущим. Мировой дух (нечто, в итоге объединяющее индивидуальные самосознания) развивается во времени, проходя через конфликты, которые определяют характер эпох. Взгляд Гегеля на наш несовершенный мир симпатичен: катастрофа – это признак прогресса. История – “бойня”, но кровопролитие не бессмысленно. Это позволило философам выдавать себя за пророков, знатоков неявных закономерностей, ведущих к улучшению, судей, обреченных страдать теперь, чтобы остальные благоденствовали после. Если Мировой дух – единственное благо, то годится и всякое средство его воплощения.
Карл Маркс критиковал гегелевскую идею Мирового духа. Как и другие левые гегельянцы, он считал, что так Гегель вводит в свою систему Бога. Абсолютное благо, указывал Маркс, – это не Бог, а утраченная человеком сущность. Да, история – это борьба, но ее смысл заключается в победе человека над обстоятельствами и в возвращении себе своей сущности. Возникновение техники, по Марксу, позволило одним господствовать над другими; так сложились классы. В капиталистическом обществе буржуазия, владеющая средствами производства, угнетает рабочие массы. Это угнетение демонстрирует трудящимся суть истории и революционизирует их. Пролетариат свергнет буржуазию, возьмет в свои руки средства производства и возвратит человеку его сущность. Без частной собственности, считал Маркс, люди станут совместно трудиться – и благоденствовать.
Ильин был правым гегельянцем. По его остроумному замечанию, Маркс не покинул даже “прихожей” гегельянства. Тем не менее Ильин соглашался, что под Мировым духом у Гегеля скрывается Божество. Ильин, как и Маркс, считал, что история началась с первородного греха, но совершенного не человеком, который придумал собственность (как думают марксисты), а самим Богом, создавшим мир. Ильин не стал, подобно левым гегельянцам, добивать Бога, а оставил его израненным и одиноким. Марксисты правы в том, что жизнь несчастна и беспорядочна, но не из-за техники и классовой борьбы: в созданном Богом мире неизбежно присутствуют хаос, зло и страдание. Факты и страсти можно согласовать не через революцию, а лишь через искупление. Согласованность возможна лишь в божественной всеобщности, которую восстановит избранный народ благодаря чуду, явленному спасителем.
Владимир Ленин (1870–1924) был главным марксистом: ведь он возглавил революцию, затеянную во имя философии. Ленин, член немногочисленной подпольной партии, считал, что организованная элита вправе “торопить” историю. И если единственное в мире благо – это возвращение человеку его сущности, то для тех, кто знает, как именно это сделать, допустимо ускорить процесс. Это соображение сделало возможной большевистскую революцию 1917 года. После этого Советским Союзом правила небольшая группа людей, черпавшая легитимность в особой “политике предопределенности”. Ленин и Ильин не были знакомы друг с другом – и при этом странно близки. Отчество Ленина – Ильич. Он пользовался псевдонимом “Ильин”. Подлинный же Ильин читал и критиковал некоторые работы Ленина. Когда ЧК арестовала Ильина, Ленин вмешался, чтобы выразить свое восхищение философией Ильина.
Ильин презирал революцию Ленина, но одобрял его готовность к насилию и волюнтаризм. Как и Ленин, Ильин считал, что России для указания целей и средств требуется философствующая элита (то есть он сам). Как и социалистическая утопия марксистов, божественная цельность, по Ильину, требует насильственной революции, точнее – насильственной контрреволюции. Другие русские философы усмотрели тут сходство. Николай Бердяев находил у Ильина “кошмар злого добра”. В 1925 году в рецензии на книгу Ильина Бердяев писал, что “«Чека» во имя Божье более отвратительно, чем «чека» во имя дьявола”. Это суждение оказалось пророческим: “В сущности, большевики вполне могут принять книгу И. Ильина, которая построена формально и мало раскрывает содержание добра. Большевики сознают себя носителями абсолютного добра и во имя его сопротивляются силой тому, что почитают злом”.
