конце трека, чтобы хищной птицей бросится обратно вниз.
Другие ехали без взлётов и спусков, одинаково быстро, вжимаясь в руль на ровных участках трека и отважно наклоняя велосипед под опасным углом на виражах.
Третьи ехали парами, друг за другом, буквально касаясь колесами. Сделав круг, первый резко уходил наверх, пропускал вперед преследующего его велосипедиста, и быстро занимал его место. На следующем круге всё повторялось, и они опять менялись местами.
Время оказалось неподконтрольным, секунды, минуты, часы перестали существовать. Зачарованный красотой припавших к рулю напряженных молчаливых фигур, на фоне чарующих звуков поскрипывающих туклипсов и седел, громкого шелеста хорошо смазанных цепей и чётких щелчков переключения скоростей проносящихся близко велосипедов, я и не заметил, как исчез мой спутник. Быстро начало темнеть.
Одесса. Остановка трамваев № 5 и № 28 на улице Белинского возле велотрека.
Очнувшись от завораживающего зрелища, я стремглав выскочил с велотрека и, к своему удивлению, сразу же, выйдя из ворот, оказался на площади возле остановки трамвая. Видимо, сумерки как-то исказили пространство, всё вокруг было похоже и не похоже на мою конечную остановку на Куликовом поле. Те же трамвайные пути, так же далеко до противоположной стороны улицы, такие же деревянные будки с газированной водой и зелёные на гнутых ножках скамейки, но всё не на своих местах, как-то наоборот, непривычно, перевернуто.
Из-за угла скрипя, медленно выворачивал трамвай, табличка с плохо различимым номером на мгновение мелькнула в сумерках знакомым очертанием цифр, больше похожими на двадцать три, чем на восемнадцать — трамвая до Большого Фонтана, у которого здесь тоже конечная остановка.
Трамвай неожиданно затормозил и остановился. Кряхтя и гремя о булыжную мостовую металлическим ломом, вышел вагоновожатый и, недовольно бурча, перевел стрелки. Я быстро проскочил за его спиной в открытую переднюю дверь и прошмыгнул в салон трамвая мимо высокого пустующего водительского кресла, за которым блестела бронзовым набалдашником большая загнутая ручка управления. Уставшая от постоянных трамвайных склок кондуктор тяжко на меня посмотрела, обдумывая, выгонять или не выгонять на улицу ещё одного нарушителя правил пользования трамваем, но тут трамвай тронулся, она успокоилась, уселась на свое место и произнесла бесцветным механическим голосом:
— Оплачиваем проезд.
Замешательство от нереальной обстановки на площади не покидало, я протянул три копейки, мельком оценил, что билет несчастливый, и, преодолевая сильное смущение, набравшись мужества, спросил:
— Он на Пушкинскую едет?
Получив утвердительный ответ, подсел к окошку на скользкие отполированные доски сидения и углубился в рассматривание улицы и домов. Трамвай ехал как обычно медленно, звонками предупреждая зазевавшихся пешеходов о своем приближении. В пустом салоне в такт движению из стороны в сторону раскачивались свисающие на брезентовых ремешках ручки. Я пристально всматривался в окно и ничего не узнавал.
Трамвай, скрипя подъехал к остановке, открылись двери. Я опять подошёл к кондуктору и, паникуя, срывающимся голосом, спросил:
— Это не двадцать третий?
— Это двадцать восьмой, — устало произнесла кондуктор и отвернулась.
— А как же Пушкинская? — еле выдавил я из себя.
— Пушкинская на следующей, — через толстый слой ваты услышал я в ответ.
«Как на следующей, — с ужасом подумал я. Мне до дома ехать восемь остановок, а выйти на следующей — это всего две».
Сознание отказывалось понимать происходящее, паника ещё не успела парализовать мозг, когда меня осенило:
«Я-то вышел не со стадиона, а с велотрека, и пошёл совсем в другую сторону. Значит, площадь была другая, чем-то похожая, но другая, и трамвай там проходит похожий, но другой, двадцать восьмой, и самое главное, остановка этого другого трамвая намного ближе к дому. Так что всё в порядке. Это вполне нормально — проехать на нём не восемь остановок, а только две, вон, сколько я прошёл пешком вдоль стадиона и велодрома».
На такой жизнеутверждающей, радостной ноте я закончил своё умозаключение, завершив в детской наивной головке процесс сказочно-топографического искривления пространства, и приготовился к выходу, высматривая через пыльное стекло знакомую круглую трансформаторную будку с короной.
Трамвай остановился.
— Остановка железнодорожный вокзал, — безжизненно объявила кондуктор, и, посмотрев на меня, добавила:
— Кто спрашивал Пушкинскую, на выход.
Выйдя из трамвая, я разуверился в чудесах и в защитной магии детского непонимания — никакой круглой трансформаторной будки не было и в помине. Это была не моя остановка. Я осмотрелся. Ранние сумерки уплотнились, вдали над вокзалом небо ещё было светлым, подкрашенное вялыми красноватыми остатками солнечного света. Уходящий день из последних сил сопротивлялся надвигающейся со стороны моря ночной мгле. В окнах домов уже кое-где горел свет, один за другим зажигались уличные фонари.
Вдали тёмной тенью угадывался шпиль вокзала — я узнал Привокзальную площадь. Расстроенный своим незадачливым путешествием, я всё же нашёл конечную остановку первого троллейбуса, где сине-жёлтый приземистый троллейбус приветливо распахнул обе двери и требовательно урчал, ожидая своего выезда по расписанию. Он с легкостью, мигом, довёз бы меня домой по гладкому булыжнику Пушкинской, если не одно существенное «но».
У меня не было четырех копеек на проезд, у меня вообще не было никаких денег, даже «двушки», чтобы набрать пятизначный номер 2-48-52, позвонить домой и предупредить о том, что трамвай поломался или что-то ещё. А то, что «сумерки сгущались» не только на улице, но и в недрах нашей огромной квартиры — это явственно ощущалось противным покалыванием в районе копчика.
В тот осенний вечер случайные пешеходы вряд ли обратили внимание на маленького восьмилетку, быстро бегущего по Пушкинской. С шапкой в руке, в расстегнутом зимнем пальто, жадно хватая холодный воздух, останавливаясь лишь на пешеходных переходах, чтобы пропустить машины, он упрямо бежал, размахивая маленьким фибровым чемоданчиком.
Маленький бегун. 1962 год. Саша Шишов
Стайерская дистанция включала череду медленно тянущихся домов, начиная от углового семьдесят восьмого, с окнами на Привокзальную площадь, до финишного восьмого; десять перекрестков с семафорами и без; пять троллейбусных остановок, два прошедших мимо троллейбуса и одну оторванную пуговицу от пальто.
Перед домом я отдышался, достал из чемоданчика мокрое после душа полотенце и тщательно вытер вспотевшее лицо. Застегнул все оставшиеся пуговицы, завязал шапку под подбородком на бантик, вошёл в подъезд, отодвинул камень тайника и достал из него припрятанные на чёрный день три копейки. Торопливым шагом, вприпрыжку, перепрыгивая через одну ступеньку, поспешил наверх по чёрной металлической лестнице, как всегда предательски громыхнув предпоследней первого пролета.
Дверь открыла взволнованная бабушка, но я ей даже слова не дал сказать:
— Бабушка, бабушка, — радостным голосом заливался я, — смотри, что у меня есть.
И гордо поднял над головой
