выкладывать на расстеленную салфетку прихваченную дома снедь. Взялся открывать перочинным ножом банку консервов. Руки дрожали, нож соскочил.
— Сильно поранился?! — обмерла Тася.
— Пустяки. — Отсосав кровь, Михаил сплюнул алым.
— Господи! Дай сюда, я забинтую. — Тася достала из кармана юбки батистовый платок. Окровавленный палец заставил ее побледнеть, но она справилась с перевязкой. — Жутко боюсь крови, — призналась она, завязывая уголки платка дрожащими пальцами.
— А действовала, как умелая медсестра. — Миша обнял ее. — Я постараюсь больше никогда не подвергать тебя такому испытанию.
6
Миша стоял в гостиной Софьи Николаевны, прямо в центре мягкого иранского ковра. И голосом опытного оратора докладывал:
— В тысяча восемьсот пятьдесят шестом году на пересечении Большой Владимирской и Кадетской улицы открылся второй городской театр — оперный. С залом на восемьсот пятьдесят мест и замечательно оснащенной сценой. Его спроектировал академик архитектуры Штром. В этом театре выступали певцы с мировым именем — Федор Шаляпин, Леонид Собинов, Баттистини, Руффо, а также великие драматические актеры — Айра Олридж и Сара Бернар. Дирижировал оркестром Сергей Рахманинов и даже частенько бывал Чайковский. «Феерично! Что касается богатства, изыска и исторической верности костюмов, киевский театр не уступает петербургскому. При этом он несоизмеримо выше московского!» — восхищался Петр Ильич. — Михаил изобразил Чайковского, спародировав восторженные старческие интонации.
Он зашел, чтобы повести Тасю в театр. Хорошо сшитый костюм, сверкающие ботинки, безукоризненный пробор и даже крошечный бутон гвоздики в петлице. Букет таких же бледно-розовых, пахучих гвоздик он преподнес Софье Николаевне, и она так и стояла с ним в руках. Ей хотелось спросить Михаила об экзаменах и дальнейших планах визита Тани. Намерен ли он знакомить ее с матерью, сдружились ли они. Но она молчала, потому что видела гораздо больше того, что мог бы рассказать ей этот расфрантившийся юноша. «Влюблен, безумно влюблен! Вот это фокус!» — пронеслось в ее голове. Спешно прикидывая, во что может вылиться эта история, поклонница Фребеля продолжала светскую беседу:
— Что за ужас этот пожар! Опера сгорела прямо после постановки «Евгения Онегина»! — с деланным огорчением воскликнула она, отмечая взгляд Михаила. Со всем нетерпением ожидания он смотрел на темно-зеленые складки портьер в дверях, из которых должна была появиться Тася.
— Сгорела дотла! — подтвердил Михаил. — А когда я был еще маленьким, кажется, в девятьсот первом году, на этом месте открылся новый театр оперы и балета. Его спроектировал петербуржец, академик архитектуры Шретер при участии своего земляка архитектора Николаева. Для этого ему пришлось выиграть Всемирный (ни больше ни меньше) конкурс на лучший проект Киевской оперы.
— Вот уж эклектичное сооружение! И все в городе считают, что оно похоже на огромную черепаху! — выразила тетя Соня мнение киевской общественности. — Но что меня поражает, Михаил, это твоя память. Шпаришь как по писаному. Специально готовился?
— Сам не знаю, откуда все в голове засело! — засмеялся Михаил и, обомлев, застыл.
Вошедшая в гостиную Тася была прекрасна! Короткая, чуть не до колен, широкая юбка из черной тафты, блузка с пышными рукавами и прошвами необычайно шли ей. Вырез на груди открывал трогательные худенькие ключицы и цепочку с золотым крестиком. Волосы она уложила короной и вид имела торжественный.
— Совсем невеста! — брякнула тетя Соня и выругала себя за длинный язык.
…Давали «Фауста».
Сцена то ярко вспыхивала, то меркла, темную лабораторию Фауста сменяла вакханалия Вальпургиевой ночи, веселье трактира — мрачные застенки тюрьмы Маргариты.
Они сидели в первом ряду бенуара. Взгляд Михаила был прикован к Тасиному лицу, то озарявшемуся отсветом рампы, то бледневшему. Он знал оперу наизусть, на домашних вечерах пел все партии, кроме, конечно, женских. «Фауст» был для него частью того, что составляет личное богатство, собственную сокровищницу. И теперь он дарил его Тасе. Ему было очень важно, чтобы она воспринимала все происходящее на сцене как он сам. Чтобы она плакала и замирала от восторга вместе с ним. Но Тася не плакала, и трудно было понять, от чего хмурятся ее прямые брови. Единственное, что Михаил понял сразу же, — эта явившаяся ему из мечтаний и фантазий девушка — и есть его Маргарита! Нежная, преданная, чистая, любящая. И самая прекрасная.
Вышли молча и, оторвавшись от выходящей из театра шумной толпы, свернули в густо заросший липами переулок.
— Тебе не понравилось? — осторожно поинтересовался Михаил, глядя на ее бледный профиль.
— Артисты хорошо пели. Особенно Мефистофель. Не думай, что я равнодушна к сцене. Я часто бываю в театре. У моей гимназической подруги отец — директор театра Очина, и мы постоянно ходим в ложу! Особенно я люблю пьесы Стриндберга и Островского. А на «Гамлете» плакала! Честное слово! Даже нос распух.
— Сегодня ты скучала.
— Это же опера… понимаешь, трудно поверить в то, что происходит, какое-то все ненастоящее…
— Это как раз самое настоящее! — горячо запротестовал Михаил. — Самое-самое! Это гениальная музыка, и ничто не может ее испортить. Ни тупой исполнитель, ни рухнувшие декорации, ни пыльный занавес. Понимаешь? Она звучит во мне такой, как была задумана автором. И каждый раз наново проходит через меня!
— Наверно, я плохо знаю эту оперу и обращала внимание на всякие пустяки, — живо согласилась Тася. Она сейчас лишь поняла, что значило для Михаила ее впечатление. Конечно же, он прав: дивная музыка — это главное. Он во всем прав. И совершенно очарован ею. Здесь так темно от скрывающих фонари лип. Почему же не целует?
— Мы не туда свернули, — заметила Тася, — Большая Житомирская налево.
— Верно. Это потому, что мы направляемся не к Софье Николаевне, а ко мне. Вон там начинается Андреевский спуск, идущий под гору до церкви Николы Доброго на Подоле. Там служит отец Александр Глаголев — большой друг моего покойного отца. Мама к нему часто ходит. Вообще-то семейство у нас молодежное, а потому более светское. Особо религией не увлекаемся.
— Тетя Соня будет нас ждать и волноваться.
— Я сказал ей, что если мы не попадем в театр, то поедем ночевать в Бучу — там у нас летний домик. — Михаил смотрел перед собой. — Я солгал. Мне очень хотелось, чтобы ты пришла ко мне домой. Не бойся, все на даче.
— Мы обязательно еще раз послушаем «Фауста». — Тася дрожала. И дело было не в опере — дело было в том, что в эту ночь она станет женщиной.
— Дома я тебе спою все сам — ты поймешь, я уверен. Я ведь мечтал стать оперным певцом. Или театральным актером. Но у нас в семье по маминой линии полно врачей, и мне кажется, это самая лучшая профессия. — Он говорил, думая о
