город и божественную сутолоку, переродившую человеческие души и столь чуждую старой торжественности. Позвольте нам выяснить суть этого преображения душ, ибо миропонимание и течение, о котором мы будем говорить, значительнейший из плодов изменившейся души горожанина.
Прежде всего отметим, что рост культуры умножил задачи человека. Действительно, теперь ему менее нужды торопиться, ибо телефон, трамвай и автомобиль почти убили пространство, и если он всё <ещё> стремится к экономии времени и сил, если так тяготеет к ритму3 – вспомните взгляды Жака-Даль-кроза4 и фабричный хронометраж, – то лишь в силу растущей содержательности его жизни. Всеми признано, что теперь совершается более революций, что перегорание и устарение более быстры. И Мода, божественная Мода, религию которой следовало бы учредить, – лучший выразитель изменчивости нашей жизни. Но ведь не всё перегорает, кое-что остаётся будущему. И если человек сокращает бесполезную трату времени и укорачивает праздность, то, следовательно, наследие будущему должно быть больше и значительней. Вправду, наша жизнь – время небывалого строительства. Что семь чудес древности? И старые войны, и старая торговля, и старое передвижение! Никогда человек не был более сильным. И тогда, как земля нищает, никогда мы не были боле<е> богатыми. В наших пиджаках мы более титаны, чем старые дети земли.
Но есть возражения. Да, наше строительство величественней в технике, науке, в жизни. А в искусстве? Где в нём соответствия кипению рынков, почтамтов и вокзалов? Где в нём величие? И я вынужден согласиться с возражающими. Город подымается, но искусство не следует за ним. Наоборот, проповедуют миниатюру, стишки в несколько строк, выставочные полотна, уют; мельчает значение мастера и его ценность. И это потому, что, кажется, впервые искусство в разладе с жизнью.
Тогда как жизнь быстро бежала и преображалась, и меняла за ликом лик, и росла, искусство плелось черепашьим шагом, всё тоскуя о старой весне, которую приходилось покидать ради закопчённого небосвода наших дней. Нас не касаются причины такого раскола. Нам важно одно: жизнь должна была в конце концов покинуть искусство и искусство – жизнь. И искусство замкнулось и зачахло, ибо не может быть вне жизни и без её соков. Но жизнь пробивается в щели и зовёт мастеров. Пусть же поколения, пришедшие на смену торжественно презиравшим современность, откликнутся на призывы и поверят им.
Вот мы подошли к положению вещей, вызвавшему в Европе появление Верхарна5 и расцвет т<ак> наз<ываемой> городской поэзии. Но т. к. её представители вышли из школы беспочвенности6, то множество их приёмов и их отношение к творчеству говорят о том, что они не вполне отрешились от старого мироприятия – назову хотя бы их склонность к эротике – и не сознали вполне совершившийся перелом и нашу разницу с прошлым. К направлениям, обусловленным их поэзией, должна была примкнуть свобода и желание свободы, во что бы то ни стало, ради того, чтобы мастера могли не внешне только воспринять современность и уничтожить разлад. Понятно, что устремление к такой свободе должно было возникнуть там, где прошлое наиболее давит. Это и случилось в Италии.
Бессмысленное преклонение перед стариной, великое множество музеев, обязательность подражания и несамобытности, сковывающие силы страны, должны были вызвать бунт. К тому же Италия стала какой-то международной гостиницей, пристанищем для глобтроттеров1 и кокоток всех стран. Вспомните Венецию. Сколько людей повседневно приходило и приходит, чтобы покататься в гондолах по грязным лагунам, посмотреть на собор Святого Марка, покормить голубей, полюбоваться дворцом дожей, послушать болтовню чичероне и т. п. И когда упала Кампанила, её восстановили8, чтобы не уменьшились караваны иностранцев. И бедная страна оказалась задавленной стариной. Но творческие силы незаметно работали. Сначала они выразились в политической области, в войне за освобождение и в объединении, в том, что Италия сумела стать великой державой. Потом в области экономической – в торгово-промышленном расцвете Ломбардии и Лигурии; там выросли заводы и кинули в небо свет, и закипела работа. Наконец, они выбились наружу в искусстве, и после долгого бесплодия Италия дала футуризм. Но вполне итальянским футуризм быть назван не может. В нём сильно влияние французов конца века, и недаром первый манифест был опубликован в Париже9. В феврале со времени его издания прошло лишь четыре года, а футуризм уже – мировое явление, слово повседневного обихода, хотя здесь в России, по крайней мере, мало кто знает, что скрывается за ним10. Впервые о нём услышал Париж 20 февраля <19>09 года, когда в «Фигаро» появился вышеназванный манифест, подписанный поэтом Маринетти11, известным поэмой «Покорение Звёзд»12, драмой «Король Кутёж»13, книгами об Аннунцио14 и иными15. Печать возмутилась резким тоном и призывом к разрушению музеев, библиотек и городов искусства16. Затем был издан второй манифест под названием «Убьём свет луны»17 и ряд обращений к различным итальянским городам18. 8 марта <19>10 года в Турине состоялось первое выступление художников футуристов19 – Боччиони20, Северини21, Руссоло22, Карра23 и Балла24, а в <19>11 году издал манифест и музыкант футурист Балилла Прателла19.
Опубликовав манифест, Маринетти и его друзья – их имена Лучини26, Буцци27, Палаццески28, Каваккиоли, Говони, Альтомаре, Фольгоре29, Кардиле, Фронтини30 и другие31 – начали проповедь в Италии; сперва в Триесте, потом в Милане, Турине, Неаполе, Венеции, Падуе, Ферраре, Палермо, Мантуе они выступали в театрах, читали и печатали доклады, затрагивая и местные, и общие темы, говоря о политике и об искусстве. Трудно передать, какой шум вызвала эта проповедь. В Парме на улицах разыгралась подлинная футуристическая революция, и потребовалось вмешательство войск32. В Неаполе сцена была закидана всем, чем попало, и Маринетти, не желавший её покинуть, был бы горько побит, если бы вдруг не поймал на лету брошенный в него апельсин, не очистил его и не принялся медленно есть. Этот остроумный жест изменил настроение толпы, и буря кончилась приветствиями33.
В < 1 >910 году Маринетти издаёт в Париже роман «Mafarka-Футурист», где выражена вся идеология футуризма34, а затем в Италии – перевод. За последний его привлекали к суду, обвиняя в оскорблении нравов. Был любопытный процесс, кончившийся оправданием подсудимого. Но прокурор перенёс дело в апелляционный суд, приговоривший Маринетти к двум месяцам тюрьмы35.
Вот Маринетти уезжает в Париж, где читает ряд докладов в Студенческой Ассоциации в марте месяце позапрошлого года36, и в Лондон, где говорит о футуризме и «жалком» Рёскине37 в «Ликеум-Клубе»38. Осень приносит столь желанную войну с Турцией39. Маринетти на войне,
