прикрикнула на нас мама. Она переставала плакать, вытирала кончиком косынки уголки глаз. — Щэ мне подеритесь!
Мы притихли на койке.
Сидим рука к руке, покорно опустили головы.
— Эх, хлопцы, хлопцы, — с мучительным беспокойством затосковала мама. — Растёте, как из воды идёте. Выдули, хочь небушко подпирай… А слухаться, почитать перестали. Почему?.. Я вся на ваших видах. Рази я кого обошла? В вас же я вся… Все лета, всё здоровья, мои все жилоньки — в вас… Батько шёл на фронт… с фронта… Дядько Анис живэ за стенкой, на одном с нами крыльце, не дасть сбрехать, вместе воевали-были до остатней минуты… В кажинном в письме с фронта батько всё наказывал: «Ты ж гляди, Полька, за ребятами. Чтоб не хуже как у людей… Чтоб не уркаганами росли». Его б слова да Богу в уши… Я боялась, зараз щэ бильшь боюсь — такими станете. А поделать ничего не поделаю. Здоровья не то, года не те. Никогда не била, теперюшки и не смогу. Поперёк лавки поздно класть. Не уместишь… Ещё сдачи дасте… Ни в чём не буду вас потужать… Делайте, как знаете… Как же не докумекаете?.. Не себе ж бьюсь как рыба об лёд. Не себе ж надрываюсь. Ва-ам!.. Хочу, шоб в люди выбежали. Шоб не стыдно про вас в народе послухать… А… Для кого вы живёте?.. Для себя живёте. Хорошо сделаете — вам, плохо — тоже вам. Не отыму. Что сеешь, то и жнёшь…
«А хреновенький урожайка, раз что посеял, то и сгрёб», — скучно набежало мне где-то уже вроде слышанное.
— Как постелешься, так и выспишься, кажуть у нас в Собацком. Хотите — слухайте. Не хотите — как хотите. Тилько я большь ничего не скажу.
Мы не поднимали голов.
Я отрешённо пялился на свои руки, лежали на коленях кверху ладонями. Ладони сплюснутые, непослушные, будто вовсе и не мои. Со вчерашнего это сева. Всегда вот так. Денёк покатаешься на лопате, повламываешь ли топоришком, чайным секатором, тохой[10] — это такая тяжёлая мотыга, как мы говорим, с декольте, с окошком в кулак над лезвием, — денёк плотно попотеешь, чернильным вечером вчера бредёшь домой, хочешь разжать, распрямить пальцы — нет, не выходит. Не слушаются. И сразу не поймёшь отчего. Уже ж вроде не сеешь ту кукурузу… А чувство такое, будто тоха и сейчас всё в руках, и ты всё сеешь ту кукурузу, сеешь, сеешь, сеешь, боишься выпустить тоху из рук: не чесанула бы по ногам. Вроде не ты, а она тобой правит, и ты при ней умученный служка.
Перед ужином новое открытие.
Умываешься и подмечаешь, ладони в мозольных холмках стали тоньше, шире, словно расплющила их тоха. Кожа стала гладкой-гладкой, отполированно заблестела.
Я не вытерпел, посмотрелся в ладошку, как в зеркальце.
В шаге от койки поставила мама лавку, села против нас.
— Глеб, — заговорила мягко-уступчиво, как ровня с ровней, — ну вот как тут сказать? Подняться в ночь, в полночь, никому ни словечушка и сапком из дому? Не наравится — да назови ты меня как угодно… матерью, тёткой, дурочкой… только напрямки скажи, шо думаешь-замышляешь… Один думал?.. Похоже, подманул кто? Так кто?
— Кто, кто?! Конь в пальто!
— Не полезет сам гвоздок в стенку…
— Не грешите ни на кого. Сам ехал, сам погонял… Что думаю?.. А скажете, не заикался я про Кобулеты? Про мореходку?
«Эк метнул! Да откуда взялась в Кобулетах мореходка?» — хотел я крикнуть братцу, но смолчал. Не кинул соли на Глебову беду.
— Заикаться-то заикался… — говорила мама. — Заика ты настырный… Как его покороче?.. На твоих видах… На твоих глазах всё. Живём только что не как те — одиннадцать груш делят на двенадцать душ. Есть понятие, куда ж я тебя пустю? Ты старший в доме мужик — первая рука, первый работник. Тебе хозяиновать, тебе батьковничать. Да не перебивайся мы с пуговки на петельку, отпустила бы на все четыре ветра… А то как подойдёт первое число — засылай свежу копейку Митьке у техникум. Не успеешь оглянуться — опеть это чёрное чёртово число хапае за горлянку. Да-ай! Царица небесна, оно нас утрескает и костоньки не выплюнет… Так и самим тут тричи на день надо что-то кусать. Брюхо не балабайка, не евши не уснёт, а старого добра не помнит. Эту яму ни завалить, ни засыпать!
— Трое ребят и барина съедят, — подъелдыкиваю я и наглаживаю живот.
— Сама-четверта. Одна в работе, помочи ниоткуда. Пензия? Получишь ту батькову пензию, кисло поглядишь и нема, растаяла от одного взгляда. Всяку копейку алтынным гвоздём присаживай — не держится… Кто ж мне подможет, как не ты?.. Вот суди да ряди. Я не бачу другого выхода. Можа, ты подсоветуешь?
Глеб сумрачно сопит в сторону. И ни слова.
— У тебя одна дорога… А тута прокидаюсь на рани — нема Глеба! Лап постелю — холодна. Я туда — Глеб! Я сюда — Глеб! Нема! Как собаки куда загнали. Кто ё зна… Ни помину ни позвону… Волка нэ було и батька украли. Да за эти полторы недели я вся обкричалася!.. Пусти уши в люди, чего-чего не наслухаешься! Тилько в ранние завтраки[11] в бригаду ногой, бабы жу-жу-жу-жу. Зачнуть пытать, что слыхать про Глеба. А паразит ё зна, что про него слыхать. Можь, где с урками сплёлся. Можа, где уже под забором червей кормит… В ночь люди добри спать валятся. А ты напнёшь шальку на сами на глаза да к повороту под ёлку. Лупишься, лупишься на ту на городскую дорогу — нема сыночка. Стоишь, стоишь да и завоешь. Что ж то за дорога за злодейска!? Батька увела, сына увела. Когда вернёшь-отдашь?.. За всё то время и разу не разбирала постелю. Антонка не даст сбрехать… Будешь ты щэ так отстёгивать, не будешь — мне не отвечай. Ответь себе, Глеб…
Мама неслышно встала и, будто нас и не было в комнате, без звука вышла с тазом белья.
Я покосился на Глеба.
Широко раскрытыми глазами этот раскатай-губы придавленно, слепо пялился на пустую лавку перед ним и вряд ли её видел.
Я подпихнул великому путешественнику под нос кулак и в отместку неожиданно так бацнул его локтем в бок, что где-то далеко в посёлке тонко взвыла чепрачная дворняга Пинка. Может, между ударом и воем собаки никакой связи? Просто совпадение?
Глеб набычился, дёрнул носом, но пудовикам своим воли не дал.
— Ну и братца аист удружил, — насыпался я. — В какой только капусте он тебя откопал? Заячья душонка!
