стоит важная задача – придать блеск и чистоту опоре и основе наших защитных бронемашин», – убедительно воодушевлял командир.
Но не было никакой брони у этих долбаных КамАЗов.
И будь возможность, каждый из солдат выцарапал бы на двери или штампанул на том же колесе что-то вроде: «ДМБ-14» или «Армавир – навсегда».
Кто-то достал самодельную заточку, без которой передвигаться по части – почти смерть, и стал царапать, и вот почти появился зародыш буквы. Но нет. Никак нет. Ни в коем случае. Не потому, что страшно, что пришлось бы, в случае командирской облавы, умирать в нарядах или вовсе, не приведи бог, попасть на вахту за причинение ущерба госсобственности. Никто, ни один солдат, самый зашуганный или борзый, старый, молодой, самый обычный или мазанный капитанскими звездами, – не мог потревожить святую воинскую мощь.
Но теперь Костя был готов. Он был свободен, а значит, непобедим. Он был пьяным, в конце концов, и никто не мог его наказать. Во имя проклятых армейских командиров, за новую достойную жизнь, ради брата, будто бы в знак мести, окончательно поборов проснувшийся страх, долго и упорно шипел он розовым.
Танк безропотно молчал.
Брат тоже отказался от дачи показаний и лишь наблюдал сквозь решетку за высохшими матерями: своей и матерью того фуфлыжника, который перешел ему дорогу. Сраженные общей бедой, женщины по-разному чувствовали наступившее горе. Одна не хотела жить. Другая думала, как жить дальше.
«Костенька, сынок, только ты у меня остался».
Если бы он вспомнил про мать, случилось бы страшное. Может, кончилась бы краска, отсохли руки, уехал бы оживший танк.
Но Костя не вспомнил.
Уходил спокойно, не какими-нибудь киношными дворами, а самой прямой дорогой, с перепачканными руками, кипятком в груди.
– У тебя все в порядке? – спросила мама, когда Костя не стал завтракать, а курил в окно одну за другой, третью за второй. – Ты очень много куришь, сынок.
Костя не отказался бы пропустить домашней настойки, но пить на глазах матери не мог. Он следил за улицей и, услышав стройный вой полицейской сирены, готов был бежать к Старшому, узнать бы только, что делать дальше, куда прятаться, как скрыться.
Старшой долго не брал трубки, а потом прислал сообщение с просьбой перезвонить. «Пока не узнавал. Я сообщу, если что».
К вечеру в районной газете вышла заметка «Розовый Т-34».
– Ты видел, видел? – радовался Костя. – Я тебе говорю, Старшой, мне ничего не страшно. Возьми к себе работать, а?
– Да тише ты. Твою же мать.
Они встретились в новой кальянной. Костя впервые дымил проспиртованным молоком. Старшой глубоко вдыхал, лицо его то и дело скрывалось в плотном густом пару.
– Ты вообще забудь про эту ситуацию. Меньше трепа – больше дела.
– Понял-понял. – Костя говорил с паровым облаком, не в силах рассмотреть глаз Старшого.
– Зря ты, конечно, полез. Там, скорее всего, камеры. Сейчас везде глаза понатыканы.
– Да я выпил просто, – признался Костя. – Может, еще по пиву?
– Некогда, Костян, пиво распивать. Ты мне скажи лучше, как там брат?
– Не знаю. Надо ему написать, наверное. Я ни разу не писал.
– Ты напиши, чего же. Брат все-таки. А у матери не спрашивал про него?
– Да так, не особо. А чего спрашивать. Спрашивай не спрашивай, все равно сидеть.
– Ну да. Ну да, – бубнил Старшой, – ему сколько, два с половиной, что ли, осталось?..
Он расплатился, предупредив, чтобы Костя не палился. Лучше вообще не выходить из дома. Туда-сюда. А насчет работы он узнает. Все будет нормально.
– Это, Костян, – с казал Старшой на прощание, – узнай, как у брата дела. Напиши ему. Скажи, я интересовался. Мне же не все равно. Пусть знает.
Он пытался написать, но выходило так себе, будто брат отбывал наказание, совершив благо, а не особо тяжкое преступление. Ему бы стоило сказать, что вот вернулся, отслужил, все нормально. А получался волнующий треп, вроде как ты потерпи там, мы тебя ждем.
Мать сказала, что брат периодически звонит с разных номеров, а писанина не имеет смысла. Все равно администрация вскрывает конверты и зачитывает чуть ли не вслух каждое письмо.
– Надо к нему съездить, – сказала мама.
– А можно?
– Ведет он себя неправильно, Костя. Я уж сколько пыталась, а он там распорядок нарушает.
– Авторитет нарабатывает.
– Авторитет? Наверное, сынок, я уж не знаю. Может, заплатить кому. Да вот кому только, – задумалась мать, – да и заплатить-то…
Она не договорила, но Костя понял, что лишних денег сейчас нет, и почувствовал вину. Тогда он позвонил Старшому, и тот вновь попросил подождать.
«Я же сказал. Не все от меня зависит. Жди».
В конце месяца, возвращаясь домой после очередных поисков работы, Костя достал из почтового ящика повестку о вызове в РОВД.
Жизнь продолжалась.
4
Может, и не крик вовсе разразил молчащий веками лес, а засвистели птицы или неведомый солдатам зверь так встретил очередную заслуженную весну. Утих трепет голых веток, задержал дыхание утренний ветер, и никого не осталось, кроме Вермута и Летчика.
Татаренко забрал водку и скомандовал разделиться на две группы.
– Проредим территорию. Не нравится мне это.
Костя отказался идти без алкоголя, но Татарин ответил коротко:
– Я тебя, щенок, нарядами загружу.
Летчик взял ошалевшего Костю под руку и повел в понятную неизвестность, где стволы гордых деревьев то и дело преграждали путь, клонясь от вечной усталости к родной матушке-земле.
Чуча поверил в счастливую армейскую судьбу. Сперва ему разрешили остаться на стреме, но обезумевший от случившегося расклада Татарин, не успев уйти, отставил команду и вновь бросил рокировку, заменив черпака на Ксиву. Так Чуча убедился в своем никчемно-хрупком существовании, а Ксива послушно хлопнулся на землю и скоро задремал крепким непродолжительным сном.
Татарин шел осторожно. Опустив голову, он искал под ногами ответ на вопрос, который не мог задать, но знал, что руководство обязательно подыщет нужную формулировку и при любой возможности обезглавит его умную трусливую голову.
Чуча держался в стороне.
– Не отставай, – твердил Татаренко, словно шел уверенно быстро, а не плелся с покорившей колени дрожью.
– Так точно.
– Глотай сочно, – вновь проснулся в лейтенанте язвительно-жгучий треп, – либо «есть», либо «никак нет». Но в твоем случае только – есть.
– Есть, – промямлил голодный Чуча.
Татарин бессильно матерился. Нужная злость дремала в его добром сердце. Попробуй разбуди офицерского зверя – ведь должен тот проснуться в такие вот моменты, когда только дикий рев может сразить противника, а не эта попутная вежливость, командирское слово, неписаный боевой дух.
Он взял Чучу с
