записку по поводу журнала Николая Полевого «Московский телеграф», где была помещена отрицательная рецензия на драму Нестора Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла».
Однако большая часть его жизни прошла на дипломатической службе. Достаточно сказать, что Бруннов более тридцати лет (правда, с перерывами) состоял русским послом при английском дворе, и, следует признать, деятельность его прошла не без пользы. После Крымской войны он участвовал в заключении Парижского мирного договора, а позже, в 1870-м, способствовал отмене статей Парижского трактата, касающихся Черного моря.
Впрочем, к барону Бруннову — дипломату, чиновнику и человеку — претензий у современников было много. Филипп Филиппович Вигель, знавший его в 20-е годы, называл Бруннова не иначе, как «алчный Бруннов», а князь Владимир Петрович Мещерский, познакомившийся с Брунновым в середине 60-х, в своей характеристике этого человека был не менее строг и категоричен. «Мне говорили, — писал Мещерский, — что карьерой своею в начале он был обязан своему красивому почерку, а затем своему французскому стилю. Что он сделал для России полезного, я никогда не мог узнать, но под конец его карьеры его могли ценить потому, что он годы высиживал в Лондоне и приучил к своей фигуре и к своему чудачеству чуть ли не весь политический мир Англии. Вообще такого оригинального и самобытного типа цинизма в своем презрении к каким бы то ни было нравственным обязанностям по должности и в своем куртизанстве я никогда не встречал… Какой нации он был, какой веры, так я никогда не мог узнать, но одно было всем известно, это удивление каждого, что столько лет мог быть русским послом в Лондоне человек, который ничего не признавал, кроме заботы о своем здоровье, и столько же любил Россию, как любил ее любой англичанин».
«Я, — признавался Бруннов, — всегда говорю моим дорогим соотечественникам, — к счастью, их в Лондоне немного, — если вы имеете наивность думать, что посольство служит для вас, то вы жестоко ошибаетесь».
И. С. Брызгалов
Крестьянин Иван Семенович Брызгалов в молодости служил истопником Гатчинского дворца, где и обратил на себя внимание цесаревича Павла Петровича, который назначил его сначала камер-лакеем, а затем гоф-фурьером. По воцарении Павла Брызгалов получил звание обер-гоф-фурьера, а в 1799 году был назначен кастеляном внутренних дворов Михайловского замка, с обязанностями наблюдать за своевременным поднятием и опусканием подъемных мостов на каналах, окружавших замок.
По смерти Павла I оставшись не у дел, Брызгалов, благодаря покровительству императрицы Марии Федоровны, пользовался значительным пенсионом и был весьма заметной фигурой в Петербурге, привлекая внимание современников как вздорным характером и чудачествами, так и своим костюмом. До конца жизни Брызгалов ходил по улицам в одежде павловских времен. «Брызгалов, — писал о нем знаменитый собиратель слухов Виктор Павлович Бурнашев, — везде появлялся в этом наряде… при огромной, высокой, с широкими галунами, генеральскою витушкою и белым плюмажем шляпе, надетой по форме, т. е. поперек, а не вдоль. Из-за раздела фалд торчала длинная, касавшаяся земли шпага с бронзовым вычурным эфесом и серебряным шнурковым темляком. На карманах и на всех петлицах малинового вседневного мундира были узкие золотые галунные нашивки, а на парадном, — роскошно расшитом золотом, какой Брызгалов носил в особенно торжественные дни, — золотое шитье в виде фантастических листьев, усыпанных блестками. При таком парадном мундире Брызгалов являлся непременно в шелковых белых чулках и башмаках с огромнейшими пряжками. Тогда завитой парик его был сильнейшим образом напудрен, и белая пудра покрывала его плечи… Брызгалов редко ходил один, — продолжает Бурнашев, — его почти всегда сопровождали оба его сына… Дети Брызгалова à la lettre были уродами, с ногами в виде обруча, с руками, волочившимися почти по земле, с громадными головами (почему их в городе звали „головастиками Брызгаловской кунсткамеры“)». Появление на улицах Петербурга Брызгалова в его необычном наряде и в сопровождении столь же странно одетых сыновей возбуждало внимание прохожих, а иногда и глумление уличных мальчишек, преследовавших «брызгалят» своими криками, но в общем петербургская публика свыклась со странным видом семейства бывшего кастеляна Михайловского замка.
Впрочем, своеобразная фигура Брызгалова привлекла к себе внимание известного художника Александра Осиповича Орловского, который нарисовал с него три портрета. Когда рисунки появились в продаже, Брызгалов увидел в них умаление своей чести, страшно вознегодовал и потребовал уничтожения пасквильных портретов, которые на время действительно были изъяты из обращения и появились вновь уже без подписи, намекавшей на оригинал.
Кроме своеобразной внешности и костюма, Брызгалов был известен также своим сварливым характером. Он постоянно приходил в столкновение с домовладельцами и квартирантами, нередко судился с ними. Дела эти, по тогдашнему положению, разбирались в кварталах у обер-полицмейстеров. На поприще этом Брызгалов так прославился, что обер-полицмейстер Кокошкин о людях сварливых и придирчивых говаривал: «Настоящий Брызгалов номер два — враль, ябедник, без совести и закона».
Ф. В. Булгарин (1789–1859)
Пушкин говаривал: «Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке, раскланяюсь с ним и даже иной раз поговорю; на большой улице — у меня не хватает храбрости». Действительно, как только отношения к Булгарину выходили за рамки частных, так многим из людей, хорошо знавших его, становилось неловко, стыдно — слишком рано и явно определилось общественное реноме Булгарина.
А. С. Грибоедов после бестактно-льстивого отзыва о себе в статье Булгарина писал Фаддею Венедиктовичу: «Мы друг друга более не знаем… Конечно, и в вас чувство благородной гордости не допустит опять сойтись с человеком, который от вас отказывается». Но этого не произошло. Полагаться на «благородную гордость» Булгарина было трудно. Более того, уже спустя некоторое время Грибоедов обращается к Булгарину в самом доверительном тоне, а Фаддей Венедиктович гордился списком «Горе от ума» с такой дарственной надписью Александра Сергеевича: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов».
Рылеев говорил Булгарину: «Когда случится революция, мы тебе на „Северной пчеле“ голову отрубим», — но он же, ожидая ареста после восстания декабристов, передал Булгарину свой архив.
Есть действительно что-то неприятное и скользкое в личности Булгарина. В третьем отделении Булгарин официально не состоял, но его записки по разным вопросам по существу играли роль доносов, а мзду свою Булгарин получал весьма оригинально. По ходатайству Бенкендорфа он был назначен чиновником Министерства просвещения, но работы никакой не вел. А в 1844 году Булгарин получил совсем уж экстравагантное место: стал членом-корреспондентом специальной комиссии коннозаводства.
Все же как бы ни
