а ее отсутствие. Увеличились у нее только бедра. Она чувствовала себя ужасно непропорциональной, этаким раздувшимся колоколом. И стала носить куртки. Армейские, морские. Покупала их в благотворительном магазине. С одной стороны, стильно, с другой — не привлекает внимания. Девочка низко опускала голову и ориентировалась в школьной толпе с легкостью невидимки. Река учеников, движущиеся разноцветные точки, подчиняющиеся звонку. Эмме было комфортно в толпе, в этом потоке незаметности; на выпускном балу и школьных вечерах встреч бывших учеников она всегда скользила в потоке. Всегда была четвертым или шестым вариантом для мальчиков, которые хотели танцевать, но имели в уме всего три варианта.
Ꝏ
А теперь Эмма уже седьмой год преподает, она снова дома, снова в толпе. Тесные коридоры, движущиеся потоки учеников, которые смотрят только друг на друга. На своих уроках она использует новые технологии: веб-трансляции, подкасты, фильмы. Садится в конце класса и вещает в темноте. Она невидима. Темнота ее кокон. В первый год преподавания ей не терпелось выйти перед классом. До первых тычков. Ее кололи карандашом. Ножницами. Транспортиром. Теперь она тратит все силы на то, чтобы пережить очередной день, неделю, месяц, дотянуть до следующих каникул.
Ꝏ
Эмма чуть было не стала энтомологом. Она изучала насекомых, в частности бабочек. В детстве у нее была изысканная коллекция. А на комоде лежали морилка и булавки. Ее отчим, Мортон, сделал ей деревянную энтомологическую коробку для хранения пойманных экземпляров. Он был моложе других отцов. И красивее. И относился к Эмме как к родной дочери.
— Не волнуйся, солнышко, — сказал Мортон, когда тем летом застал ее перед зеркалом, осматривающей свое тело в поисках изменений. И вытер руки о промасленный комбинезон. Сколько бы она ни отстирывала, эти жирные пятна было не вывести. Как и грязь из-под его ногтей. — У моей маленькой гусенички еще отрастут крылья. Будешь красивее монарха.
Тем летом Эмма мечтала, что на выпускной ее поведет он. Она мечтала кататься с ним на монстр-траке, с которым он возился вечерами и на выходных. Даже когда нашла в сарае, в металлическом ящике для инструментов, порножурналы.
Она тайком изучала их, листая захватанные, жирные страницы. Сейчас они кажутся совсем старомодными. Почти стильными. Много лет спустя она конфисковала такой же журнал у одного ученика. Позировала такая же девушка. С такими же волосами. С такой же фигурой. Только тени для век были другого цвета. И форма груди. Интересно, эта перемена обусловлена генетикой? Или издательской модой?
Тем летом отчим снова застал Эмму перед зеркалом: она нарядилась в его обтягивающую майку-алкоголичку и внимательно рассматривала себя. Мортон увидел один из своих журналов, лежащий на ее кровати. Он ничего не сказал, лишь поцеловал девочку в лоб и приготовил ее любимое блюдо: филе лосося на гриле. На той же неделе Эмма заметила на дне гриля пепел и обрывки сожженного журнала. Неужели он сжег всю свою коллекцию?
Обещанные перемены так и не наступили. Крылья не выросли. А на ярмарке штата в Миннесоте, когда из динамиков системы оповещения заиграла песня Би Джея Томаса, монстр-трак Мортона перевернулся, он отлетел на пятьдесят шагов и его шлем вместе с черепом раскололся о бетонное заграждение.
Ꝏ
Школа, в которой Эмма сейчас преподает, отказалась от программы профессионально-технических занятий и уроков труда. Вместо того чтобы учить молодежь работать на благо страны (водить по дорогам легковые и грузовые автомобили, обслуживать мосты, смазывать узлы и шестеренки американской машины), теперь она готовит юных учеников к тому, чтобы впоследствии они приносили прибыль корпорациям, размещающим заводы за рубежом, ублажая акционеров, а последнее поколение американцев, которым известно, что значит «Сделано в США», тем временем наблюдает, как их дети становятся цифровыми рабами.
В глубине ящика ее учительского стола лежит промасленный восемнадцатидюймовый разводной гаечный ключ «Крафтсмен». «Сделано в США». Пожизненная гарантия. Шлем ее отчима такой гарантии не имел.
Ꝏ
Эмма расстегивает две верхние пуговицы своего оборчатого платья. Кондиционер включен, и от прохладного воздуха ее груди покрываются мурашками. Практичный дешевый бюстгальтер давит на соски.
Африканская скульптура теперь кажется землей для рая Табби и ада Тимми. Рука Эммы скользит вниз, к промежности. К бабочке, сидящей на ее водолазном колоколе. Женщина спохватывается и быстро оглядывается, чтобы убедиться, что за ней никто не подглядывает, особенно те противные студенты, подрабатывающие охранниками, в одинаковых рубашках и с рациями.
Но рядом кто-то все-таки есть. Там, в тени. Какая-то чернокожая женщина. В плохо сидящем комбинезоне, с сумкой для инструментов. С дредами. Она пристально смотрит на Эмму.
Эмма улыбается. Облизывает губы. Объявляет:
— Меня зовут Эмма. — И закусывает нижнюю губу.
Женщина в комбинезоне ухмыляется, и музейный свет отражается от ее серебряных зубов. Она отхлебывает из металлической бутылки с водой. Эмма даже видит логотип: «Гребаное искусство».
Уга-чака-уга-чака.
Эмма улыбается женщине с дредами, а пальцы одной ее руки лихорадочно порхают, как бабочки. Тщетно стремящиеся к нектару под плотным хлопчатобумажным платьем. Другой рукой она ощупывает контуры скульптуры, затем расстегивает еще одну пуговицу. Вот показалась едва видная ложбинка на груди. Теперь любой, кто взглянет на нее, сможет увидеть шокирующее зрелище — край простого белого лифчика.
В глубине души Эмма ждет порицания. Осуждения. Наказания.
Плохая, плохая девочка.
Эмма закрывает глаза. И представляет, как…
Писк рации возвращает ее на землю. Она поправляет платье. Встречается взглядом с женщиной в комбинезоне и отводит глаза, предчувствуя сокрушительный стыд. Но стыда нет. Эмма облегченно улыбается и посылает женщине воздушный поцелуй.
Она юркает в туалет, в эйфории от своей шалости, от своего бесстыдства. Выбирает вторую кабинку справа — похожий на кокон отсек из бледно-зеленого стеклопластика. Бедра у нее влажные, но не от пота. Заведя руки за спину, Эмма расстегивает лифчик, потом кое-как справляется с рядом пуговиц на платье спереди и сзади и торопливо сует руку под «косточку», сжимая свою грудь и дергая затвердевший сосок. Голова у нее идет кругом, она хватается за стенку кабинки и садится, расставив ноги по обе стороны двери на уровне защелки. Эмма представляет, что она третья фигура той африканской скульптуры, а тот симпатичный фотограф, Уэйлон, снимает ее. И надеется, что та незнакомка с бутылкой, на которой написано «Гребаное искусство», сейчас придет к ней. Она истекает влагой, пальцы ее левой руки круговыми движениями массируют влажный клитор, ноготь цепляется за нестриженые заросли, а затем пальцы погружаются во влажное нутро и снова массируют клитор, то сужая, то увеличивая круги в манере Сола Левитта{10}. Фантазируя, она не надеется, но желает, чтобы они пришли и присоединились к ней.
