тебя жизни. Ты сама всё прекрасно понимаешь. Но, возможно, есть вещи, с которыми ты до этого момента не сталкивалась. Например, такие, — он указал на расшифрованные записи. — И в доказательство того, что это не плохо, я никогда не встречался с этим, — внимание вновь приковал шифр.
— Хочешь сказать, что это всё не сказки? — всё ещё недоверчиво спросила Сэйди.
— Ничуть. И даже нечто большее. Ты сама скоро поймёшь…
— Нет-нет, подождите, — наконец прервала их Элиса, до этого лишь вслушиваясь в разговор. — Неужели ей обязательно отправляться с нами?
— Нет, совершенно нет, и я не могу заставлять, даже если бы хотел. Но это опыт. Бесценный опыт.
В момент, когда глаза Сэйди сверкнули восторгом и предвкушением новых событий, Элиса поняла — она не в состоянии повлиять на свою сестру. Что-то неумолимо тянуло Сэйди в неизвестные места, к теням, скрывающиеся в светлом лесу. Она хотела узнавать, пробовать этот мир, каждую его часть. Ведьма не могла отнять этого стремления. Методы их работы сильно отличались, но так было и будет со всеми магами. Навыки и знания каждого индивидуальны. Они, как снежинки — может показаться, что вы нашли двух абсолютно одинаковых практиков, со всем опытом и знаниями. Но это просто невозможно — даже сёстры никогда не станут похожи друг на друга. Словно заметив борьбу, проходившую внутри Элисы, Сэйди слегка дотронулась до неё:
— Я сильная чародейка, ты сама видела. Мне несколько сотен лет. Глупо переживать из-за меня, потому что когда-то я была ребёнком. Прошло очень много времени, — с лёгкой улыбкой сказала Сэйди, тщательно подбирая слова, чтобы убедить Элису не сомневаться в ней. И ведьма сдалась, одобрительно кивая.
— Итак, нас трое, — подытожил Ричард.
С этого дня всё и началось.
Глава 3
Проходили годы. Воспоминания Гвенды о своей жизни, казалось, состояли из отрывков сцен, разыгранных кем-то для неё, чтобы она не могла сказать, что ничего не помнит. Она помнила всё. Каждый свой день рождения она задувала свечу на торте, улыбалась родителям и с благодарностью принимала подарки. Гвен помнила эти дни так же хорошо, как и дождливые вечера, когда выходить на улицу не было смысла, и она часами сидела в своей комнате, занимая себя чем попало. Какие-то дни текли медленно, словно хотели остаться с ней навсегда. Другие пролетали невыносимо быстро. Настолько, что появлялось странное желание крикнуть им: «Эй, погодите, я не успеваю!». Гвен помнила все эти дни.
Поэтому вопросы многочисленных дальних знакомых о том, помнит ли бедная девочка о трагедии, произошедшей в такие-то дни, Гвен считала глупыми и лишёнными смысла. В семь лет она начинала плакать и сквозь слёзы говорила, что помнит. В десять сдерживалась и кивала, прибавляя, что ей тяжело думать об этом. В четырнадцать молчала, позволяя людям самим произнести длинный монолог, в котором они поразительным образом успевали совместить скорбь, злость, волнение и радость. В шестнадцать Гвен впервые резко ответила на подобный вопрос. «К вашему сведению — как минимум некультурно задавать такой вопрос человеку, пытающемуся жить дальше», — на это ей никто ничего не смог возразить. После едва ощутимого столкновения вопросы возникали куда реже, а если у кого и хватало наглости, то смельчаки тут же получали небольшой моральный удар в ответ.
Иногда Гвен даже злило, что после парочки таких ударов, когда расспросы продолжались, она не могла нанести и небольшой физический удар. «Раз хотят узнать от меня историю в подробностях и красках, так я дам им такую возможность!» Её приемные родители не были в восторге от такой перспективы. Они научились обходить эту тему практически с первого дня Гвен в новом доме. Она была бесконечно благодарна им за это. А ещё за поддержку, понимание, возможность почувствовать семейный дух и прелести жизни. Ведь кроме назойливых знакомых, появлявшихся словно из воздуха, у Гвен было множество добрых и отзывчивых приятелей. Когда к Уэсли заходили друзья, проезжающие мимо, они всегда были рады разговору с ней, часто привозя с собой необычные вещицы.
Ещё в детстве Гвен пыталась узнать, чем занимаются её новые родители. Мерет, жена Уэсли, сразу рассказала о себе всё. Её хобби — вышивание, должность — риелтор. Раньше Гвен часами могла слушать её рассказы о разных людях и их историях: кто они, откуда и зачем приехали. Это странным образом увлекало её. Мерет вела хозяйство в доме, с чем Гвен охотно помогала. Кажется, в доме не было угла, где она не побывала бы за эти пятнадцать лет. Кроме гаража. Здесь начиналась территория Уэсли, который мало что рассказывал о себе, как бы отчаянно Гвен не пыталась узнать подробности. Хобби — чтение газет? Вряд ли это можно назвать хобби, тем более она знала, что за их потрепанными страницами всегда скрывалось что-то другое. О работе и вовсе речи не шло. «Помогаю людям, езжу по стране, в командировки… Рано тебе во всё это вникать», — вот и весь ответ.
Из многочисленных приятелей и знакомых Уэсли Гвен выделяла одного, особенно важного для неё. Ричард спас её жизнь в ту ночь, про которую мечтало узнать множество зевак. Гвен не хотелось оставаться без его защиты, пусть они и были знакомы всего несколько минут. Ричард знал её мать, и ей хотелось разговаривать с ним часами. Но в ту ночь он ушёл поразительно быстро, оставляя Гвен с незнакомыми людьми, которые знали Мориса, но не Джулию. Своего отца она вспоминала лишь в одном эпизоде — как он, сломя голову, бежит подальше от дома, оставляя истекающую кровью жену и дрожащую в ненадежном укрытии дочь. Гвен не хотела вспоминать его.
Приезд Ричарда всегда сопровождался громкими радостными криками Гвен, которых он сначала боялся, ещё не привыкший к такому приёму. После пары встреч вампир сам начал подражать ей, крича ничем не хуже, а после — с широкой улыбкой и смехом — крепко сжимать в объятиях. Ричард сам не сразу понял, почему Гвен так тянет к нему. Но каждую встречу они говорили только о её матери, поэтому очень скоро он догадался. Затем к воспоминаниям про Джулию начинали прибавляться вопросы. «Кто мои родители? Чем занимаешься ты? Как сумел помочь мне?» — и десятки других, ответы на которые Ричард сначала тщательно обдумывал и только потом решался на рассказ. Не желая ещё больше травмировать Гвен, никто не говорил правды. Никто и никогда.
До того момента, пока ей не исполнилось шестнадцать. И, конечно, просвещение принёс с собой Ричард, наконец пролив свет на многие моменты жизни не
