дрожит, а с места сдвинуться не может. Словно примерзла. Так вот она и стояла добрую секунду, достаточно долго, чтобы Райделл увидел – а может, ему это просто почудилось, – что у нее на голове то ли серебряные рога, то ли какая-то такая шляпа в виде полумесяца концами вверх, и она вроде бы японка. И вот это-то – что японка – поразило его больше всего. Затем она увидела Райделла – то есть это он отчетливо увидел, что она его видит, – и улыбнулась. И тут же пропала.
Саблетт же впал в священный ужас и разразился неудержимым, как понос, потоком слов. Он извел недельный запас своей антиаллергийной жвачки и все говорил и говорил; фильмы ужасов – все, наверное, какие он видел в жизни, – дико мешались с бредовыми россказнями преподобного Фаллона о ведьмах и колдуньях, о дьяволопоклонниках и могуществе Князя Тьмы, и так оно продолжалось, пока Райделл не озлился вконец и не сказал своему экстатическому компаньону: «Заткни хлебало».
Теперь, когда женщина исчезла, ему хотелось не слушать всякую хренотень, а спокойно подумать. Подумать о том, как она выглядела, что она тут делала, да и о том, кстати, каким это образом она исчезла. Не обращая внимания на Саблетта, уныло поникшего на соседнем сиденье, Райделл пытался вспомнить, как же это было: вот она здесь, на шоссе, а потом вдруг ее нет. Забавно, он же вроде и помнил все, помнил отчетливо, но только в двух разных вариантах одновременно, тоже заморочка, но совсем иная, чем с Кеннетом Терви, – вот тут в голове не осталось ровно ничего: ни как стрелял, ни что потом, хотя за последующие дни он столько наслушался, как эту историю пережевывают сценаристы и адвокаты, что иногда начинало казаться, что он все-таки видел ее – в версии «Влипших копов» (которая так и не пошла в эфир). Так вот, Райделл помнил, что женщина вроде как спустилась вниз по склону налево, хотя бежала она при этом или парила в воздухе – этого он сказать не мог. А еще он помнил, как она прыгнула – плохое слово, слабое, тут бы надо было выразиться как-то по-другому, но только как? – прыгнула вверх по склону, примыкавшему к дороге справа, каким-то образом перебежала через посеребренные луной деревья, взметнулась вверх на сорок футов с такой же легкостью, как, скажем, на пять, а затем невозможным образом исчезла, растворилась в воздухе.
И разве бывают у японок такие вот длинные волнистые волосы? А курчавый, еле различимый в тени кустик – он действительно был подбрит в форме восклицательного знака?
Кончилось все тем, что Райделл завернул в Уилшир, в круглосуточную русскую аптеку, и купил Саблетту в утешение четыре пакета его хитрой жвачки – и страшно поразился, как дорого стоит эта отрава.
Насмотрелся он в каньонах и многого другого, особенно когда выпадала смена от полуночи до шести утра, самая глухая. Чаще всего это были огоньки, совсем маленькие, ничего вроде особенного, только горели они в таких местах, где никаких огоньков не могло быть. Иногда попадались огни поярче, висевшие прямо в небе, но мозги Саблетта были настолько засраны этой ихней, из телевизионного лагеря, хренью про пришельцев и блюдца, что Райделл просто боялся указать техасскому красавчику на эти огни – и никогда не указывал.
Патрулируя каньоны, он часто думал об этой женщине. Он понимал, что не знает, кто она такая или что такое, и никогда не узнает, но это его совсем не волновало; странно сказать, но ему было наплевать даже, человек она или нет. И ему ни разу не пришло в голову, что она какая-нибудь там плохая – просто другая, не такая, как мы, вот и все.
А сегодня, в последнюю ночь своей работы на «Интенсекьюр», Райделл попросту крутил баранку и трепался с Саблеттом. Луны не было, зато на поразительно ясном небе сверкали яркие, как лампочки, звезды. Еще пять минут пути, затем первая за смену проверка дома клиентов и – назад, в Беверли-Хиллз.
Трепались они об этой сети японских гимнастических залов, чья реклама висела на каждом углу, о «Боди Хаммере». «Боди Хаммер» не шибко-то упирал на традиционные физические упражнения, скорее уж, если можно так выразиться, наоборот – там делали деньги на подростках, желающих получить инъекцию бразильской зародышевой ткани, чтобы укрепить свои скелеты «стойким, надежным материалом», так это называлось в рекламе.
Саблетт сказал, что это – дело рук Сатаны.
Райделл сказал, что это – франчайзинговая операция с головной фирмой в Токио.
– Тяжкое убийство нескольких лиц, – сказал «Громила». – Захват заложников, среди которых могут оказаться и малолетние дети клиента. Бенедикт-Каньон. «Интенсекьюр» санкционирует неограниченное, повторяю: неограниченное применение силы.
Приборная доска полыхнула россыпью разноцветных огней, не хуже древнего игрального автомата.
В результате Райделл так и не успел толком привыкнуть ни к Карен Мендельсон, ни к сиденьям бизнес-класса, ни ко всей остальной роскоши.
Карен жила на хренадцатом этаже Сенчури-Сити-II, то бишь Пузыря, третьего по росту здания во всем Лос-Анджелесском бассейне; по виду Пузырь очень смахивал на сиську, только сиську зеленоватую и полупрозрачную, каких в природе не бывает (и слава богу, что не бывает). Иногда, при нужном освещении, эта штука просматривалась почти насквозь, тогда можно было различить три подпорки, на которых она держалась; подпорки настолько огромные, что в каждую из них свободно влез бы обычный небоскреб. В этой-то треноге и располагались лифты, двигались они, естественно, под углом – к чему Райделл тоже так и не успел привыкнуть.
Сиська имела бронзовый, вроде как покрытый патиной сосок, в котором поместилась бы пара футбольных стадионов; именно здесь и располагалась квартира Карен – вместе с сотнями других, а также теннисным клубом, барами, ресторанами и небольшим моллом, куда пускали за покупками только тех, кто заплатил вступительный взнос и получил билет, а жилье в этом соске было страшно дорогое – и жизнь тоже. Квартира Карен находилась на самом краю, а потому имела огромные, чуть искривленные окна, посаженные в зеленую – та самая патина – стену.
Все здесь было различных оттенков белого, кроме одежды – Карен носила исключительно черное – и чемоданов, тоже черных. А длинные махровые халаты – дома Карен ходила только в них – были цвета вроде как засохшей овсянки.
Карен сказала, что этот стиль называется «агрессивное ретро семидесятых» и что он начинает ее малость утомлять. Райделл подумал, что и немудрено, но говорить ничего не стал, здраво размыслив, что получится не очень вежливо.
Телевидение сняло ему комнату
