напоминало паровой молот, который я однажды видел во время школьной экскурсии на завод.
Федя работал. Он выполнял ответственное поручение, и видно было даже со стороны, что он старается вовсю…
Я убрал голову и скрылся из виду.
«Ай да Федя, — думал я, возвращаясь к освещенной площадке со столиками. — Хороша жизнь у охранника. Пока пьяный хозяин спит, он трахает его неудовлетворенную жену. Ловко устроился».
Потом мысли мои приняли другое направление.
«А может быть, это у него наоборот — самая неприятная часть работы, — подумал я с внезапной жалостью. — Он ведь тоже человек… Может быть, ему все это очень неприятно. Вот я бы, например, совсем не хотел бы трахать эту несчастную Люсю. Почему же я думаю, что это так уж приятно бедному Феде? Да, тяжела жизнь русского охранника. Даже за границей…»
В баре веселье было по-прежнему в разгаре. Я решил опрокинуть еще одну порцию крепкого напитка прежде чем идти спать.
«Теперь все. Теперь с меня хватит, — подумал я, получив из рук бармена искомое. — На сегодня культурная программа выполнена. Я увидел все, что мог и даже то, чего не должен был видеть. Пора спать».
Я выпил виски одним глотком и уже почти собрался уходить, но тут на стул возле меня водрузился Федя.
«Какой вы быстрый, — хотел я ему сказать. — Вы уже успели застегнуть штаны?»
Тем не менее, хоть эта фраза вертелась у меня на языке, я счел за благо промолчать. Федя мог не оценить всей тонкости европейского юмора и отреагировать неадекватно…
— Мужик, — сказал Федя тяжелым голосом. — Ты ничего не видел. Запомни.
— Что вы имеете в виду? — спросил я его с невинным видом. Ведь Федя был там за кустами ко мне задом, и не мог меня видеть. Да я и смотрел-то на них всего одну секунду.
— Сам знаешь, — сказал Федя все таким же ровным угрожающим тоном. — Не придуривайся. Чего ты видел — ты не видел. А то…
— Ладно, — быстро сказал я в ответ. — Не волнуйся. Я ничего не видел. Весь вечер просидел тут и никуда не выходил. Теперь ты спокоен? Да мне и вообще наплевать на все. Это не мое дело, так что ты можешь не волноваться.
Федя взял себе еще один лимонад и стал пить его с видимым удовольствием, двигая треугольным торчащим кадыком.
— Я и не волнуюсь, — сказал он спокойно. Тут он был, видимо, прав. И не лгал. Вряд ли он был способен к такому сложному чувству как волнение…
— А просто за Люську будет неприятно, — сказал он вдруг, скосив на меня глаза. — Она баба несчастная. Витька пьет которую неделю и не может ничего… А ей, конечно, хочется… Вот я и согласился. Если Витька узнает — ей плохо будет. Он — зверь поганый.
— А тебе ничего не будет? — спровоцировал я Федю на дальнейшие откровения.
— Нет, мне не будет, — ответил он равнодушно. — Просто бабу жалко. Вот она сейчас к нему пошла… И что она там с ним хорошего увидит? Вот я и трахаю ее иногда.
— Иногда? — вскинул я брови. Мне показалось странным это выражение.
— Ну да, когда хорошо попросит, — сказал Федя, и из горла его донеслись неведомые звуки. Вероятно, это он смеялся…
— Но ты — молчок, понял? — повторил он, строго глядя на меня.
— Хорошо. Договорились. Мое дело — сторона, — успокоил я его как мог и предложил: — Давай по этому случаю по стопочке тяпнем. Перед сном.
Даже не знаю, почему я это предложил. Нужна мне эта горилла…
— Нет, — отрезал он мрачно. — Мне нельзя.
— Служба, что ли?. — язвительно спросил я. Хорошенькое дело, трахать жену хозяина можно, а пить спиртное — нельзя… Служба, видите ли…
— Мне нельзя, я подшитый, — сказал просто в ответ Федя, не поняв моей иронии.
— Торпеда? — сочувственно поинтересовался я. Теперь это хороший тон в современных русских разговорах. Подшитые почти все — от знаменитых артистов и ученых до торгашей и даже их охранников. Это может быть единственная точка соприкосновения, на которой могут найти что-то общее все представители некогда единого народа…
«У тебя какая „торпеда“?» — так может спросить последний уголовник у члена-корреспондента Академии наук.
«Французская», — скажет академик.
«А у меня — венгерская», — вздохнет уголовник. И они могут в мирной обстановке обсудить достоинства и недостатки каждой. Это единственное, что теперь объединяет всех…
— Нет, не «торпеда», — сказал Федя. — У меня укол. Раз в год делают. Укололся — и забылся, — в его горле опять заклокотало, и я понял, что он пошутил.
— И совсем не пьешь? — уточнил я.
— Совсем, — кивнул Федя. — Я зверею, когда выпью. Мне так доктор и сказал. Так что не пью совсем.
— А в самолете? — поддел его я. — Ты же пил в самолете. Я сам видел.
— А, — хмыкнул Федя. — Заметил, значит… Это так — военная хитрость. Дело в том, что Витька один пить не может. Ему нужна обязательно компания. Вот он и требует, чтобы я с ним пил и чокался.
— Ну и что? — не понял я.
— А то, — буркнул Федя. — Что приходится комедию ломать… Не буду же я с ним лимонадом чокаться… Вот я и наливаю колу в бутылку с коньяком. Будто там коньяк… А там кола, только выдохшаяся, чтоб пузырьков не было. И пью ее, как коньяк. И даже потом морщусь. И закусываю.
— А Витя не догадывается?
— Да ну, — протянул Федя. — Он не догадывается. Он просто знает. Но ему это все равно. Ему без разницы, что я пью. Главное, чтобы вид делал. А ему приятно — будто вместе пьем.
— А потом он напивается, а ты трахаешь его жену? — влез я со своей вечной любовью к подробностям и точности. Или мне просто хочется обязательно наплевать человеку в душу? Может быть, это у меня такой характер?
Федя допил лимонад и внимательно посмотрел на меня.
— Ты ничего же не видел, — проговорил он, как процедил сквозь зубы. — И запомни это. И не скалься. За Люську я тебе шею сверну. Понял?
— Ты ее любишь? — все же спросил я.
— Не твое дело, — сказал Федя. — Я ее жалею, сучку.
— Это был достойный русский ответ. И здесь, на иберийском берегу он прозвучал со всей латинской емкостью и лаконизмом…
Я встал и попрощался с хмурым Федей, погрузившимся в свои невеселые охранницкие мысли. Похоже, он даже не особенно понял, что я ухожу.
«Так, все, — сказал я себе, едва только отошел от него. — И что у меня за дурацкая привычка „высовываться“. Так ведь можно было и
