к местной интеллигенции с просьбой помочь провести выборы волостного старшины…
Все-таки не послушался, не понял Быстрова! Обрывать его бесполезно.
— Завтра здесь соберутся земледельцы со всей волости, надо провести собрание поимпозантнее, прошу не уронить себя лицом в грязь.
С какой бы охотой Слава уронил Андриевского — и не в переносном а в самом прямом смысле — лицом в грязь!
— Мы украсим зал. Речь, очевидно, придется произнести мне, затем спектакль…
— А выборы?
— То есть выборы, а затем спектакль.
Никого, кажется, не смущает, во имя чего состоится спектакль…
Слава на репетиции. Репетируют «Сцену у фонтана». Курносая Нина Тархова старательно задирает нос, Андриевский патетически декламирует:
Тень Грозного меня усыновила…
Прямо с репетиции Слава отправляется на облюбованную лужайку, докладывает Быстрову о предстоящих выборах.
— Отлично, — говорит тот. — Ключи от нардома при тебе? Давай их сюда. Никаких самостоятельных действий, до тебя еще очередь не дошла.
А вечером Кияшко сидел у полевого телефона, звонил по батальонам, приказывал пошевелить мужичков, поторопить их с утра. Выступить с речью поручили Андриевскому. Трезвый человек и услужливый, он даже посоветовался с ним, кого выбрать волостным старшиной. Тот рекомендовал Устинова, по мнению Андриевского, не стоило обращать внимания на то, что он был председателем сельсовета: мужик хитрый, уважаемый, умеет ладить со всякой властью, но по своему достатку ему с большевиками явно не по пути…
Кто-то шепнул Кияшко, что в исполкоме спрятано некое «сокровище»: в марте 1917 года портрет императора и самодержца Николая Второго, украшавший резиденцию волостного старшины, забросили на чердак: вдруг еще пригодится. Смотрели как в воду, он и пригодился, за неимением портрета более реального — Антона Ивановича Деникина.
Кияшко отрядил Гарбузу на чердак с приказанием «найти и доставить», и такая ищейка, как Гарбуза, нашла и доставила портрет будущему депутату будущего парламента Великой Единой и Неделимой, может быть, от того же Орловского округа, в который волею судеб занесло этого парламентария из Санкт-Петербурга.
Андриевский и Кияшко решили устроить нечто вроде открытия памятника, режиссер с помощью актеров подвесил портрет к колосникам и опустил перед ним задник, который и вознесется в должный момент, явив мужикам популярную физиономию.
Приготовления к торжеству шли в нардоме до поздней ночи.
Программу разработали полностью: сперва молебен, потом открытие «памятника», затем речь и затем уже избрание старшины с соблюдением всех демократических традиций дворянских собраний. По распоряжению Андриевского нардомовский сторож Тихон весь вечер катал у себя в хате глиняные шарики, окуная одни шары в черные чернила, а другие в разведенный мел.
Вечером в штабе Княшко доложил Шишмареву о подготовке схода, не доложил, вернее, а рассказал, похвастался портретом. Воплощение, мол, идеи, о которой будет ораторствовать адвокат из Петрограда, император повешен, скрыт кипарисами; как только священник попросит у бога победы над противником, портрет предстанет на обозрение.
7
Все это Слава намотал на воображаемый ус, вышел во двор, задворками добежал до парка и далее до нардома. Дом дремал в тишине, и, хотя ключей у него уже не было, он знал раму, у которой шпингалеты плохо входили в пазы…
Мужиков принялись скликать на сход с утра, мужики не шли: спокойнее отсидеться по домам. Тогда Кияшко послал по селу солдат комендантского взвода. Никого, мол, не неволят, но те, кто не хочет идти, пусть сдадут по овце в котел добровольческой армии. Мужички потянулись гуртом, легче самому стать бараном, чем сдать барана.
На вход смотрели как на новые ворота. У дверей — березки, как на троицу, зал украшен еловыми ветками, на сцене постамент для ораторов, в глубине задник с мраморной беседкой и кипарисами. Впрочем, кипарисы вскоре взовьются на глазах у мужиков к небесам и явят почтенному обществу нечто символизирующее Великую Единую и Неделимую…
Из окрестных деревень мужиков не густо, но из Успенского явились все — чтоб сохранить овцу, можно бы сходить и подальше.
Все началось по расписанию. Мужики в зале выжидательно — как бы не попасть впросак — сидели и помалкивали. На сцене Андриевский, на просцениуме отец Михаил. Этому море по колено. Служители Мельпомены кто где: меж кулис, у занавеса, в том числе и Слава Ознобишин, а рядом, в библиотеке, она же артистическая, Андриевский и Кияшко — один видимый, другой невидимый режиссеры.
Отец Михаил сунулся на мгновенье за кулисы, скинул подрясник и тут же появился в рясе — трансформация, взмахнул крестом, дьячок подал кадило, и пошла писать губерния.
Андриевский повел рукой.
— Па-а-прашу…
Но мужики поднялись без команды, не успели еще отвыкнуть от молебнов.
— Спаси, господи, люди твоя…
Кое-кто привычно перекрестился.
— …и благослови достояние твое…
Торжественная минута.
— …победы благоверному императору нашему…
Время и для сюрприза! Команду подал Кияшко: «Давай, давай!» Терешкин и Лавочкин потянули веревки. Кипарисы вздрогнули, холст закрутился вверх…
Портрет! Благоверного императора нашего Николая Александровича! Красные глаза, длинные зеленые усы, синяя борода и два загнутых фиолетовых рога. Сперва даже непонятно…
— …императору нашему Николаю Александровичу на супротивныя даруя…
Андриевский величественно смотрит в зал. Мужики улыбаются. Почему они улыбаются?
Почему они улыбаются? Смотрят на сцену… И вдруг из толпы зрителей вырывается смешок. Еще смешок. Еще. Кто-то кивает. Кто-то рукой указывает на сцену.
Андриевский оборачивается — боже мой! — и одновременно из-за кулис выбегает Кияшко.
— Опустить! Опустить! — кричит он и машет рукой, показывая: опустить, опустить!
Мужики сразу приходят в веселое настроение.
Терешкин отпускает веревку, задник стремительно раскручивается, и снова кипарисы и мраморная беседка.
Отец Михаил с дьячком ретируются, на сцене главный священнослужитель на сегодняшний день — ротмистр Кияшко. Вся надежда теперь на Андриевского, один он может спасти положение, произнести речь, обрисовать момент, пробудить патриотизм…
— Перед вами выступит ваш односельчанин Виктор Владимирович Андриевский…
Какой он им односельчанин?!
Андриевский и так высок, а на постаменте немного не достает до рампы. Не послушался Быстрова, не одолел искушения, приготовил речь — о свободе, о демократии, о родине, черт знает о чем, самые роскошные слова подобрал. Итак, внимание!
— Га-спа-да…
И замирает.
— Гаспада…
Он как-то весь обвисает на своем постаменте, точно он без костей, утратил всякую устойчивость, вот-вот осядет. Его выразительные карие актерские глаза прикованы к чему-то в зале.
Слава следит за его взглядом…
Да что же это такое? Быстров! Да как он может, что за безрассудство… Но какое великолепное безрассудство! В эту минуту Слава знает, кого напоминает ему Быстров. До чего ж он похож на Дубровского! На любимого Дубровского!
Степан Кузьмич сидит в глубине зала у раскрытого окна и не сводит взгляда с Андриевского. Так
