нерв —
и моль, тяжело дыша, тащит кружево в сканер,
укладывает, наваливается на кнопку, давай, пошел,
будем жить,
я с едой, ты с компьютерными – и газовыми – облаками —
всем хорошо.
«Просыпаясь не с той стороны земли…»
Просыпаясь не с той стороны земли,
не на той плите, над/под не той плитой —
эмигранты вечно путают предлоги и падежи —
в бесконечном/ой? прозрачном/ой? (ну, вот опять)
Л/лете,
совершенно не помня, куда росли
эти корни и кроны, прибой, привой,
но огонь, как прежде, съедает г(л)аз,
но как солнце полощется медный таз
и варенье – асфодели, яблоки, миражи —
все равно (не считая пенки от него же)
вкуснее всего на свете.
«Когда старый приятель вломился к Лазарю…»
Когда старый приятель вломился к Лазарю
и вытащил обратно на свет,
это не критика чистого разума,
не сбой в движенье планет,
не предвестье последующих ламентаций
и оваций на тысячи лет –
просто он пришел повидаться,
а хозяина дома нет.
И это достаточный повод для чуда,
для скандала, для рваного полотна —
сиротливая глиняная посуда,
избыток невыпитого вина.
Порядок вещей гуляет снаружи
от Иерусалима до самой луны,
а в доме Марфа готовит ужин,
потому что все голодны.
А то, что потом говорили мистики
о предтечах, символах и словах —
предмет изучения медиевистики,
разруха, царящая в головах.
Не имеют цели и назначенья
облака, сирень, перестук минут —
и те, кто привычно подвержен тленью,
иногда встают и идут.
На полях
I
Такая строка, не замерзают чернила,
такая политика, что рифмовать с чумой,
такая любовь движет эти светила,
что можно дойти в рай, но нельзя – домой.
Кроме любви дело идет к ночи,
каменный мост прижался брюхом к реке.
И то, куда не дойти, меж орбит стрекочет
на подворотном безудержном говорке.
II «Земную жизнь пройдя…»
Мимо снежной корки, мимо плоти болотной,
вдоль неровного края рва
возвращается жалость к траве и животным,
восстанавливаются слова.
Сочинить предложенье, в него проснуться —
в балке у сухой реки,
и понять: во Флоренцию можно вернуться,
дожив до конца строки.
III
Что он пишет, что он звенит на одной струне,
что он строит – со всеми законами не в ладу,
безнадежный фраер в политике и войне,
безупречный стилист в аду.
И зачем ему этот лес во второй строке,
этот лист полосатый, узнанный наперед?
Никогда, сообщает птица на вражеском языке,
никогда никто нигде не умрет.
«Ящерица гаттерия обитает в одной норе…»
Ящерица гаттерия обитает в одной норе
с двумя птенцами буревестника, родители оба
враги народа.
Она давно не впадала в спячку, в том времени,
что на дворе,
у нее осталась одна отрада – литературные переводы.
Птенцы разевают желтые клювы, пасть буржуйки
уже темна,
еда, дрова, прописка, жилплощадь,
да и учиться им тоже надо.
Ну а вокруг, что неудивительно, опять чума и война,
а непосредственно в этом городе —
чума, война и блокада.
Допотопная шаркающая походка впору улицам —
такая стоит пора,
и опасность сверху можно узнать быстрей,
чем подскажут и слух, и разум —
в небо, туда, где аэростаты, зенитки, прожектора,
ящерица гаттерия смотрит третьим, затылочным глазом.
Щурится, не моргая, на прерывистый свет,
расстояние до звезд все длинней, дорога странна,
темна и пустынна.
Гаттерия сегодня не вымрет – в столовой дали
двойной обед,
вполне приличное первое и кашу из казеина.
Унесла домой и кормит птенцов, все записывает
тщательно и всерьез,
цены на хлеб, живых и мертвых, колебания
мирового эфира,
и только никак не может вспомнить —
такой ли стоял по ночам мороз,
в те дни, когда кузены гаттерии правили этим миром.
«Фотография попадает в другое письмо…»
Фотография попадает в другое письмо,
и застревает согнутым уголком.
дальше тяготение пойдет работать само,
совмещая шрифты и краски, заращивая пролом…
И теперь, где ветер, и август, и фосфорический рай,
абрикосы, погоня за срывающейся простыней,
по рыбам, по звездам на батарею идет трамвай,
обшит корабельной листовой броней.
«Сначала волость превращается в полость…»
Сначала волость превращается в полость,
потом зарастает, потом цветет,
летает шмель, басовит и холост,
гуляет гусеница,
паук ведет годовой отчет,
над красной Остией весна, а возможно осень,
по этому климату не узнаешь – где мед, где яд,
воздушным пропадом туда передачи носит,
где море не высохло и стены еще стоят.
Сначала пески изменяют русло,
потом история входит между шестым и седьмым ребром,
хороший дом не умеет рушиться сам,
и даже когда разберут до костей,
будет торчать,
шевелить земляным бугром,
возражать барочным торжественным небесам,
по красной Остии – угадай стыки кварталов,
привычную сетку: трубы, транспорт, жилье,
мы здесь кирпич и асфальт, и запах металла,
она глядит на нас, как мы на нее.
Трудами города Афина опять крылата,
в карманах гавани – возвращенные корабли,
и нужно не знать, на что наткнется лопата
на следующем движении вглубь земли.
