внезапно попадали в западню или разбивались под обстрелом. Спустилась ночь, темная, облачная, и вокруг лишь высвечивались трассирующие очереди и зарево взрывов. Но еще опаснее было находиться, подобно мне, в самом центре этой неразберихи: можно угодить в засаду, и непонятно, куда сунуться и куда податься. По моим подсчетам, я стоял в нашем секторе, во всяком случае каким он был вчера, но ночью все разрушенные и разоренные улицы похожи друг на друга, и трассирующие пули, разрезавшие пунктиром черное небо, более точно, чем грохот очередей, показывали, что сражение шло прямо передо мной, метрах в ста. Я подыхал от усталости, живот подвело: я ничего не ел с самого утра. Ну и ладно, была не была, я решил действовать, полагая, что мои расчеты точны и что непосредственно за мной располагались наши форпосты. Я медленно проскользнул вдоль стен до конца улицы, время от времени замечая отблеск очередей, раздававшихся совсем рядом; по опыту я знал, что ночью теряешь способность судить о чем-либо, в том числе о расстояниях — кажется, что все против тебя. В эту минуту я снова подумал о доме, о моем жилище, где теперь меня ждала Мирна. Впрочем, я знал, что подобные мысли в сражении противопоказаны, потому что вы становитесь романтичным и можете совершить глупость. Я шел дальше, прижимаясь к стенкам. Грохот сражения раздавался совсем рядом, чуть правее, видимо пониже, на соседней улочке. Удивительно, почему до сих пор эта улица не запружена народом. Почему она не кишит бойцами, притом что на соседней улице вспыхивает адское пламя. Я знал, что в темноте меня запросто мог пристрелить кто-нибудь из наших до того, как я успею произнести пароль. А что оставалось делать? Я слишком устал, чтобы размышлять. Видимо, разумнее было бы спрятаться на крыше и подождать до рассвета. Отчетливо помню, что именно в этот момент, как раз когда я подумал, что совершаю глупость, этот тип меня и схватил. Из двери высунулась рука, сдавила мне горло и энергично, но в то же время осторожно втащила внутрь, будто предостерегая меня от дальнейшего продвижения. Друг или кто-то, считавший себя другом, а значит, враг, потому что я пришел с той стороны и тот, кто принимает меня за союзника, не может быть нашим. И тут я осознал, что я — настоящий боец, потому что, несмотря на смятение и страх, несмотря на то, что меня тащили за шею, я понял, что тот ошибся, приняв меня за своего, и что в моем распоряжении полсекунды. От неожиданности я все-таки выронил ружье. Я наподдал плечом со всей силы, и мы в темноте, сцепившись, рухнули на спину в дверной проем. Он держал мою шею в замке, но я оказался сверху; я не мог дышать, но выхватил нож, висящий на бедре, и всадил ему в бок, со стороны ребер, но не сильно, поскольку сам неудобно запрокинулся. Он вскрикнул, стал сопротивляться, я чувствовал спиной, что у него на поясе прицеплен револьвер и он пытается его вытащить. Он душил меня, а я изо всех сил давил на нож, который отказывался в него входить; он кричал как резаная свинья мне в ухо, теплая кровь стекала по моей руке, скользившей по рукоятке ножа. Я пытался удержать его левую руку, чтобы он не дотянулся до своего револьвера; он выкручивался, не зная, как уйти от ножа и добраться до своего оружия, елозил подо мной, крича и отдуваясь; я тоже орал, чтобы себя приободрить, но из моей глотки не вырывалось ни единого звука; и вдруг нож вошел по самую крестовину, он завопил еще громче и ослабил зажим. Я еще покрутил лезвие, и потом еще, пока он не прекратил кричать. Когда я встал, я был весь в крови и моче, то ли моей, то ли его; все это было отвратительно, и я вдруг почувствовал себя таким разбитым, что еле-еле дополз в темноте до верха лестницы — уж не знаю, как мне удалось, — укрылся за рухнувшими стропилами и заснул как убитый. Помню только, что перед тем, как вырубиться, я несколько секунд смотрел на трассирующие пули, разрывавшие небо.
* * *
Если задуматься, то это как заново родиться. Сон и беспамятство, смутное движение картинок, постепенно гаснущий окружающий мир — чувствуешь себя защищенным, несмотря на опасность; насилие кончается, волна затухает. Звуки все дальше, все глуше, ты погружаешься в надежную броню сна или смерти, что одно и то же; боль оставляет тебя наедине с воспоминаниями, образами, кажется, я видел ее в те минуты, когда внезапно уходит напряжение и ты засыпаешь. Я видел бойцов, засыпавших стоя, под бомбежкой, прислонившись к стене, или прямо на земле, сразу после атаки, с риском для жизни, чтобы хоть на пять минут побыть самими собой. Я наверняка думал о тебе; теперь, когда я смотрю на тебя спящую, в тебе тоже есть что-то звериное, я вижу по твоим глазам, даже под веками, от меня не скроешь. Ты рядом и далеко, это как в разгар боя — действуешь неосознанно, словно чужой в собственном теле. Это уже полусон. Бежишь так быстро, как никогда бы не смог, кричишь, во время атаки рычишь как зверь, задуматься невозможно; бежишь через улицу под огнем пулемета, ныряешь в темный подвал; сколько таких мгновений становится снами, картинками, будто украденных у меня. Плоть разверзается и пропускает лезвие между ребер; еще мгновение — и тот, кто дышит, прижавшись к тебе, повержен. Ни один, ни другой не думает; на самом деле нет ни того, ни другого, мы — лишь паника и грубая отвага, никто не нападает, все защищаются; и больше всего на свете нам хочется волшебного отдохновения в забытьи и во сне.
Через два-три часа я пришел в себя, но никак не мог сообразить, где я. Форма затвердела от засохшей крови, болели горло и шея, тело ломило из-за того, что я спал полусидя. Наверное, я скорее был в обмороке, чем во сне. Меня трясло, я весь обмяк. Я взглянул на небо: трассирующими пулями не стреляли, слышались только далекие редкие очереди на фоне грохота дальней бомбардировки. Я посмотрел на часы, но они разбились, видимо, когда я лез по стене или когда упал. Даже ружье куда-то делось, вероятно, лежало внизу. Я спустился по обломкам лестницы, рассыпающейся под ногами; совершенно ничего не видно, как же я так быстро вскарабкался? Внизу я на секунду зажег зажигалку, чтобы найти ружье, и увидел того типа в
