из проема окна за ней равнодушно наблюдала луна. Лужица ее холодного света застыла на полу. Анна подняла голову и замерла в ужасе. Там, где светился желтый шар, стояла покойная мать Анны и манила ее к себе.
Горло перехватило, чем-то жарким, похожим на кипяток. Задыхаясь, женщина вскрикнула несколько раз:
– Мама, мамочка!
На стене дрогнула тень от клена.
Между тем, лунная дорожка, по-прежнему, ярко освещала ядовитый мрак. Анна, будто загипнотизированная, поднялась на ноги и ступила на нее.
– Я иду к тебе, мамочка…, – сделала шаг вперед женщина, не в силах отвести взгляда от горящего диска, и чем ближе она подходила, тем яснее видела мать.
Анна дошла до окна и, почуяв преграду, начала сначала громко стучаться, а потом безудержно ломиться в стекла, пока те не поддались, и, звеня, не полетели в мокрый снег.
Воздух, наполненный влагой, ударил в открытую грудь. Анна окунула босую ногу в холодную весеннюю ночь…
Верочка отдыхала в ординаторской. Хозяйка на все отделение, управившись со своими делами, она, как и народившиеся младенцы, быстро и сладко уснула. Ее разбудил странный звук, будто кто-то ломился в окна. Сонная девушка, соображая, что на четвертом этаже, это невозможно по понятным причинам, нехотя поднялась с кушетки, и, вдруг, сообразив что-то, побежала на шум. Она растворила дверь в соседнюю палату.
Прохладный ветер от сквозняка хлестнул по лицу медсестры. Сон, как рукой сняло. Вера глянула на разбитое стекло и онемела от страха.
В темноте, трепеща, белой рубахой, на подоконнике стояла Анна. Ее нога зависла по ту сторону окна, готовая в любой момент, сделать шаг в бесконечность.
Медсестра с трудом подавила, рвущийся наружу крик. Она сжала ладонями собственный рот и подбежала к Анне. Перепуганная девушка рванула ее на себя за край больничной сорочки. Последняя противно затрещала, и ополоумевшая родильница с размаха рухнула на Верочку, сверкнув в темноте лихорадочным, безрассудным взглядом. Сбитая с ног Вера, ударилась о спинку кровати, и, не сдержавшись на этот раз, громко закричала от боли. Что случилось дальше, она уже не помнила. Ночь с ее шорохами и огоньками звезд, растворилась в сознании девушки, как акварель в воде…
Когда Анна открыла глаза, то увидела белое, казалось бесконечное полотно, и решила, что ослепла. Только, и подумала: «Почему белое?». Женщина была уверена, что слепоту сопровождает беспросветная тьма. И, лишь потом поняла: зрение здесь не причем, просто она не в силах оторвать своего взгляда от выкрашенного мелом потолка, пустого, как она сама, но чересчур, светлого для нее, у которой, внутри мрак, бездонная тартарара.
– Как странно, – вслух сказала Анна, – Глаза видят свет, а в душе потемки…, – «И, зачем они, только, открылись эти глаза?».
Дремавшая рядом нянька вздрогнула, перекрестилась.
– Слава Богу, очнулась! Девонька, – легонько она тронула Анну за плечо, – Зря ты изводишь себя.… Сколько наблюдаю за тобой – не слезиночки.… Поплачь, милая. Бог слезы людям в облегчение дал. Слышишь, Аннушка? – сиделка встала, поправила упавшую на лоб Анны прядь, и посмотрела в ее серые, бессмысленно устремленные вверх глаза. Они и впрямь блестели, только, не слезами, что-то не живое сквозило в ее взгляде. Отчего старухе стало жутко. Она покачала головой, – Горемычная…
К удивлению няньки, Анна, вдруг, заговорила:
– Я живу? – спросила она.
– Слава Богу! – обрадовалась та и, что-то было затараторила, но женщина перебила ее.
– А, почему же я, тогда ничего не чувствую, – бесцветным голосом сказала она, – Ты, наверное, обманываешь меня, бабка…
– Господи, – уронила руки на колени сиделка, – В рассудке ли?
Не понятно, дошли ли, наконец, ее слова до встревоженного сознания женщины, но брови Анны надломились, и первая крупная слеза, рожденная в муках, как и ее погибший ребенок, медленно скатилась со щеки на подушку.
– Вот, и славно, милая, – облегченно вздохнула нянька.
Вскоре лицо Анны стало мокрым и чуть ожившим, как после дождя земля.
– А плакать, оказывается, тоже бывает больно…, – проговорила она и тихо прикрыла уставшие веки.
Остальное произошло неожиданно и быстро. Женщина решила – это судьба, хотя еще и не понимала до конца, какая она не легкая.
Сквозь сон, серый и плотный, как старый мужнин костюм, Анна, вдруг, ясно различила крик. В роддоме это было привычным делом, но женщина сердцем почувствовала, именно его – единственный среди многих и отчаянный, как зов о помощи. Кричал сирота, брошенный волею судьбы и собственной матерью, ее бывшей соседкой по койке – Кларкой.
Анна проснулась сразу и, казалось, навсегда. Ничто больше не могло сомкнуть ее темных красивых ресниц, будто сама истина открылась ей в этот момент. Совсем рядом в этой огромной, суровой действительности существовал человек, которому жизненно необходима была ее невостребованная материнская любовь. Он был такой маленький и беззащитный, как ее не уцелевший Ванька.… Все эти дни он, надрываясь, звал ее, как она раньше могла не слышать? Как могла?!
Теперь, женщина твердо знала: ей не придется нести тяжкий крест одиночества. Она разделит с ним всю радость и боль, она отдаст ему все самое лучшее в жизни, самое доброе, светлое… Она будет любить его искренне и беззаветно, как ни одна мать на свете!
«Конечно, – закрутилось в ее воспаленном мозгу, – Это сама судьба распорядилась. Бог услышал меня! Значит, все не напрасно, значит, можно жить, надо жить дальше!».
Нянька, старая верующая старуха, замерла с открытым ртом, даже забыла перекреститься, когда увидела улыбку на измученных губах Анны, да такую ясную, полную откровенной радости и глаза…. Глаза-то оттаяли, неужели от слез?
– В церкву тебе надо, деточка, в церкву…, – сказала удивленная старушка, не понимая, что к чему.
Между тем, Анна, окончательно перепугав свою сиделку, вскочила с кровати и побежала в короткой, исписанной тушью, больничной сорочке, прямо в кабинет врача.
«Теперь, все зависит от нее, только, от нее!» – колотилось нетерпеливое сердце, как провинившийся воробей в амбаре.
После всего пережитого ноги держали слабо, казалось, и не держали совсем, и, только, одна мысль придавала ей силы: «Она должна понять, ведь я…», – твердила Анна, – « Люблю Василия!», – и, конечно же, она пойдет в церковь, будет просить, всю жизнь будет просить простить ей этот грех. – «Она, Зинаида Прокопьевна, должна понять: Васе нельзя говорить правды, он не должен ничего знать…».
Бедная старуха, спотыкаясь на своих больных, измученных ревматизмом ногах, пустилась вдогонку. Она так перепугалась, что, только, и сумела выкрикнуть:
– Матушки мои, помешалась совсем баба-то!
Анна распахнула дверь ординаторской и замерла. За столом, все так же неприступно сидела строгая Зинаида Прокопьевна. В то время, когда душа Анны разрывалась от одной лишь
