ранние коммунистические идеалы.
«Монсеньер собирался пить утренний шоколад… Каким несмываемым позором было бы для его фамильного герба, если бы в этой церемонии подношения шоколада участвовало не четверо, а только трое; ну, а уж если бы их осталось двое — он бы просто не пережил этого». Таким образом Диккенс в «Повести о двух городах» описывает психологию французского вельможи времен до Великой революции.
Цитата приведена к тому, что и спецстоловая — не просто изрядный пищеблок, но существенный элемент престижа. Приехал отец году в тридцать первом из Берлина в командировку, заходит к нам и, между прочим, интересуется, что значит «обедать на Никольской». Дело в том, что он встретил знакомого, а тот в минутном уличном разговоре успел сообщить: «Я обедаю на Никольской». Речь, оказывается, шла о привилегированной столовой, помещавшейся на упомянутой улице; знакомый просто хотел похвастаться своим заметным положением.
Ранг любого ответработника был виден также по его персональному автомобилю. Закрытые «Паккарды» и «Кадиллаки» — для самых важных персон. «Бюики» и «Линкольны» — ступенью пониже. В дальнейшем положение осложнилось, потому что начальство стало пользоваться только отечественными машинами, не отличающимися разнообразием марок. Высшее руководство ездило на роскошных ЗИЛах, которые, кстати сказать, обходились государству в копеечку. Работники чуть меньшего ранга, но отстоящего от обычной «Волги», обратились на завод Лихачева с просьбой сделать им несколько укороченный вариант черного ЗИЛа. Всяк сверчок знай свой шесток!
Расскажу об одной интересной встрече. С семьей отца жил я летом 1938-гона даче в подмосковной деревне Жуковке. Узнали, что неподалеку, тоже на даче, отдыхает известная в прошлом артистка Художественного театра Андреева. Та самая Андреева, которой в свое время адресовались такие строки Горького: «Передайте Марии Федоровне, что у меня очень крепкое сердце, и она может сделать из него каблучки для своих туфель». Артистка стала гражданской женой писателя.
Отец познакомился с ней в Берлине, по работе в системе внешней торговли, где Мария Федоровна некоторое время подвизалась. Весело вспоминал он об одном совещании:
— Выступает инженер Имярек и, между прочим, бьет тревогу: «Кабелёй не хватает…», — Андреева вмешивается, — продолжает отец, — и говорит с изумлением: «Каких «кабелёй»? Кёбелей…»
Отец с мачехой, взяв с собой меня, навестили Марию Федоровну. Седая, ей тогда уже было семьдесят лет, а черты лица правильные, красивые. Встретила нас хорошо. Отец повторил историю с «кабелями», потом же больше говорила Мария Федоровна. Было что вспомнить, и рассказывать хозяйка умела. Удержалось в памяти, что Антона Павловича Чехова она не любила. Объясняла это его скверным характером. Мог довести артиста. Очень хорошо показала: выражение лица холодное, глаза немного прищурены, смотрят в сторону. «Не нравится».
— Я, назло ему, в роли (какой, не помню. — В.Ж.) так загримировалась, что стала неузнаваемой. Антон Павлович, только увидел, огорчился: «Мария Федоровна, зачем вы так изуродовали свое прекрасное лицо?».
Любезным человеком слыла М.Ф. Андреева. Рано умерший профессор МВТУ Владимир Николаевич Скворцов, вспоминая об ее директорстве в Московском Доме ученых, отозвался (не без упрека преемникам): «Мария Федоровна ~ это была золото!»
Тридцатые годы. Показательные процессы
Внешне жизнь столицы середины тридцатых годов выглядело довольно весело. То, что люди где-то пухнут с голоду или замерзают на Колыме и в Котласе, не находило заметного отклика у москвичей. Была шестидневная рабочая неделя при семичасовом рабочем дне. Отменили карточки на продовольствие. Выпускались веселые и увлекательные кинофильмы. Сталин сказал — «жить стало лучше, жить стало веселей». О сельской жизни мы уверенно судили по выступлениям хора Пятницкого, который (хор) пел: «А в деревне там веселье и краса, и завидуют деревне небеса».
Но вот подошло время знаменитых политических процессов и массовых репрессий, которые по современной терминологии было бы точнее назвать миллионным геноцидом против собственного народа. Это были 1936–1938 годы.
На процессах ошельмовали, а затем уничтожили ближайших сподвижников Ленина, революционеров и руководителей — Каменева, Зиновьева, Рыкова, Бухарина, ряд других. Наиболее значительную, после Ленина, фигуру в революции, гражданской войне и первых последующих годах — Троцкого — ликвидировать таким путем не решились, его предварительно выслали, а убили, как известно, за границей в 1940 г.
Правда, не всех выдающихся партийцев истребили в результате публичных процессов, но процессы морально подготовили многочисленных сотрудников органов и юстиции, чтобы при арестах и осуждениях они не смущались высоким положением вместе с заслугами своих жертв. Кроме того, должным образом настраивались рядовые коммунисты, а также вообще все население.
Из виднейших руководителей, репрессированных в эти годы помимо показательных судилищ, назовем С. Косиора, Постышева, Чубаря, Рудзутака, Эйхе, маршалов Егорова и Блюхера.
После кончины предшественника Сталин действовал достаточно терпеливо. Вначале он подвергал своих оппонентов или людей, просто смевших высказывать собственное мнение, всяческой критике, заставлял выступать с покаянными заявлениями, понижал в должностях, однако из элиты окончательно не выводил. Например, Бухарин до суда работал главным редактором газеты «Известия», Рыков — народным комиссаром связи. Тюрьма и расстрел были пока не для них.
Первый (или один из первых) опыт уничтожения (покончил с собой) выдающегося руководителя был, как кажется, сделан в 1933 году применительно к украинскому деятелю Скрыпнику, члену партии со времени ее основания, 1897. До революции он 15 раз был арестован, заочно приговорен к смертной казни, 7 раз сослан, 5 раз бежал из ссылки. Перед «разгромом националистического уклона во главе со Скрыпником» (как выразился Постышев на 17-м съезде партии, 1934) этот «главарь» занимал пост заместителя председателя Совнаркома Украины, члена Центрального комитета партии.
На том же 17-м съезде, говоря о Скрипнике, сокрушался Косиор:
«Лишь в 1933 г. под непосредственным руководством ЦК ВКП(б), товарища Сталина, по его указаниям, мы на Украине провели борьбу за разоблачение националистического уклона в КП(б)У, борьбу с контрреволюционными националистическими элементами…»
И ведь сошло. Человек всю жизнь отдал делу партии, но раз его объявляют врагом, значит — враг. В Большой советской энциклопедии приводится фото Скрыпника, его биография, где ни слова не сказано об участии в каких-то «уклонах». Ловишь себя на мысли, что лучше уж прочесть бы, что виновен в чем-то Скрыпник, был каким-нибудь запрещенным националистом. А то ведь тягостно сознавать, что человека на седьмом десятке просто так, за здорово живешь, позорят и уничтожают. Даже если этот человек и был в свое время ответственным чекистом, а стало быть, и
