почему большинство пар ждут окончания свадьбы, прежде чем отдать церемониальный нож для заклания самому младшему кузену, чтобы тот выбросил его в ущелье. Это мне всегда казалось очень блеклым окончанием церемонии, поэтому мы отправили маленького Такера домой пораньше, но теперь я все понимаю. Нож нельзя было уносить слишком рано.
– Что теперь? – спрашивает брат.
– Я не знаю! – кричу я, стараясь получше обхватить бьющееся в конвульсиях животное. – Ты у нас главный эксперт по козлам!
Затем Дороти выкрикивает что-то, что я не могу расслышать поверх всего этого хаоса и голоса тети Эстель. Дороти кричит снова и показывает на евнуха в конце зала, и я ору брату: «Яйцо!»
Он бежит туда и пытается вырвать большую серебряную штуку из рук евнуха. Евнух поклялся Богу Вина защищать яйцо до конца церемонии любой ценой, поэтому он не отдает его без боя, однако брат бьет его кулаком по лицу, и тот отшатывается. Меня передергивает от мысли, как это все выглядит со стороны родственников Дороти – не говоря уже о Боге Вина, если Он действительно существует, – и я уверен, мама считает, что хорошо воспитывала детей и им никогда не опуститься до такого, но иногда отчаянные времена требуют двинуть евнуху по лицу и стащить у него гигантское серебряное яйцо, чтобы пристукнуть им козла.
К этому моменту Визжащий Хор занимает Рыданиями и Размахиванием Руками весь проход, поэтому у брата остается иного выхода, как обежать весь зал, чтобы вернуться к нам с козлом.
Я ложусь на спину и пытаюсь расположить извивающееся животное таким образом, чтобы брат смог быстро проломить череп. Он замахивается яйцом, но козел судорожно вглядывается ему в лицо, и внезапно брат тает.
– Давай! – кричу я, пока козел брыкается у меня в руках и пинает живот. – Чего ты ждешь?
– Я не могу, – говорит мой брат. – Я не могу этого сделать.
Он падает на колени и обнимает яйцо как младенца. Мне жаль его, но еще я не могу не думать обо всех тех деньгах, которые мои родители спустили на ветер, отправив его в университет учиться на факультете жертвоприношений.
– Да пошло оно, – говорит Никки, лучшая подруга Дороти. – Я это сделаю.
Никки протискивается в проход и выхватывает яйцо, но, увлекшись, опрокидывает одну из свечей, что расставлены вдоль прохода по высоте, – пламя задевает подол платья, и оно тут же вспыхивает, как Рождественский Горящий Боров. Никки бросает яйцо и бежит к алтарю, объятая пламенем. Она вопит, козел тоже, а потом и все остальные присоединяются – разве что кроме тети Эстель, у которой, Господь ее храни, есть важная миссия, и она во чтобы то ни стало дочитает Гертруду Стайн.
Я смотрю на невесту, замершую у алтаря с раскрытым ртом – широко раскрытым ртом – серьезно, клянусь, вы никогда не видели, чтобы кто-то так широко раскрывал рот.
Она смотрит на меня большими глазами цвета лесной чащи: ты можешь в это поверить?
А я смотрю на нее: ну а чего мы ожидали?
Козел бьется в судорогах у меня в руках, и Дороти начинает смеяться. Затем она поднимает руку и выпячивает подбородок, как будто вот-вот пустится в Танец Лесного Эльфа-Рогоносца, и я начинаю смеяться. Она смеется, и я смеюсь, и, клянусь Богами, я самый счастливый мужчина на свете. Я смотрю на нее, освещенную огнем, измазанную кровью, оглушенную Визгами Хора и воем умирающего козла, и жалею, что не могу жениться на ней еще раз. Я хотел бы жениться на ней еще сто тысяч раз.
Пропущенная пересадка[3], [4] – М-Ж
Я увидел тебя в метро на маршруте Q, в поезде Манхэттен – Бруклин.
Я был в футболке в голубую полоску и бордовых штанах. Ты – в винтажной зеленой юбке и топе кремового цвета.
Ты зашла на станции «Декалб» и села напротив, наши глаза на мгновение встретились. Я немножко влюбился, так по-глупому, когда создаешь в голове полностью вымышленную версию человека, смотришь на нее и влюбляешься. Но я все равно думаю, что это было неспроста.
Несколько раз мы смотрели друг на друга и отводили глаза. Я пытался придумать, что тебе сказать – может, притвориться, что я заблудился, и спросить дорогу, или сказать что-нибудь о твоих сережках в форме сапожек, или просто заметить «Жарко сегодня». Это все казалось таким глупым.
В один момент я поймал твой долгий взгляд, и ты сразу же потупила глаза. Затем достала из сумки книгу и стала читать – биографию президента Линдона Джонсона, – но я заметил, что ты ни разу не перевернула страницу.
Мне нужно было выходить на «Юнион-сквер», но я решил остаться, подумав, что на 42-й улице я мог бы пересесть на 7-й маршрут, но на 42-й улице я опять решил не выходить. Ты, должно быть, тоже пропустила свою станцию, потому что, когда мы доехали до самого конца маршрута на 96-й улице, мы оба просто сидели в вагоне и ждали.
Я вопросительно посмотрел на тебя, наклонив голову. Ты пожала плечами и подняла перед собой книгу; ты пропустила свою станцию, потому что отвлеклась, вот и всё.
Мы сели на обратный поезд – вниз по Верхнему Ист-Сайду, петляя по Среднему Манхэттену, от Таймс-сквер через Геральд-сквер до Юнион-сквер, под Сохо и Чайна-тауном, вверх по мосту обратно в Бруклин, мимо Беркли и Проспект-парка, мимо Флэтбуш и Мидвуд и Шипсхед-Бей, до самого Кони-Айленда. И когда мы добрались до Кони-Айленда, я знал, что должен что-то сказать.
Но я не сказал ничего.
И мы поехали обратно.
Из одного конца ветки Q в другой, снова и снова. Мы попадали в толпу пассажиров в час пик и видели, как она редеет. Мы наблюдали, как солнце садится над Манхэттеном, когда пересекали Ист-Ривер. Я ставил себе сроки: я заговорю с ней до Ньюкерка; я заговорю с ней до Канала. Но по-прежнему хранил молчание.
Долгие месяцы мы сидели в поезде, не говоря ни слова. Мы выживали на пакетиках Skittles, купленных у детей, собирающих деньги для своей баскетбольной команды. Мы слышали, наверное, миллион ансамблей мариачи[5], чуть не получили по лицу от сотни тысяч брейкдансеров. Я давал деньги попрошайкам, пока у меня не кончились однодолларовые купюры. Когда поезд поднимался из-под земли, я получал сообщения и голосовую почту («Где ты? Что случилось? У тебя всё в порядке?»), пока мой телефон не сел.
Я заговорю с
