Исследователи измерили тысячи нитей, включив в список даже фрагменты длиной в миллиметр. На основе предварительных расчетов они пришли к выводу, что длина нити на самом деле не равна времени, которое осталось человеку прожить, как предполагали некоторые вначале. Наоборот, она отражала всю жизнь человека. От начала и до конца.
Предположив, что самая длинная из возможных нитей соответствует редкой продолжительности жизни примерно в сто десять лет, исследователи постепенно проделали обратный путь, чтобы установить примерную длину нити и соответствующую ей продолжительность жизни. Точного количества лет они вывести все же не смогли; наука не была настолько точной. Однако все желающие могли зайти на сайт, ввести длину своей нити и, ответив на три вопроса, убедившись, что действительно готовы увидеть результат и согласны не подавать в суд, если данные им не понравятся, наконец узнать ответ, напечатанный невыносимо четким черным шрифтом Times New Roman. Время, которое им оставалось прожить на свете, сообщалось с погрешностью в плюс-минус два года.
И если поначалу они лишь смутно осознавали, что нить Моры не такая длинная, как у Нины, это ощущение вскоре выкристаллизовалось в нечто сокрушительно конкретное.
Нить Моры сообщала, что ей отведено около тридцати лет.
Ей оставалось меньше десяти лет.
В начале апреля Нина хотела поговорить с Морой о том, что происходит, и они часто беседовали, но Нина тревожилась, что не в состоянии оказать поддержку, которую могли бы дать Море собратья, получившие такие же короткие нити.
— Ты знаешь, что я всегда буду рядом с тобой, — сказала Нина, — но, возможно, кто-то может поддержать тебя иначе? Сестра говорит, что в ее школе начали организовывать группы поддержки.
— Я очень ценю твои попытки помочь, — ответила Мора, — но не уверена, что хочу оказаться среди несчастных, со слезами вещающих о том, сколько всего они не успели в жизни.
— Говорят, создаются разные группы, в зависимости от длины нити, то есть те, кому осталось меньше года, встречаются отдельно, а те, у кого впереди еще, может быть, двадцать лет, — отдельно, ну и другие, кто рассчитывает прожить, например… — Нина замолчала, сомневаясь, стоит ли продолжать.
— Как я, — закончила за нее Мора.
— Конечно, поступай так, как считаешь нужным, я все равно буду на твоей стороне, несмотря ни на что.
Мора посмотрела на Нину, чья маленькая фигурка казалась еще более хрупкой в тусклом свете на лестнице, по которой они поднимались к себе на третий этаж, и согласилась посетить группу поддержки хотя бы для того, чтобы осушить слезы — прозрачную смесь вины и горя, которая блестела в глазах Нины.
Менее чем через неделю Мора отправилась в школу, где проходили сеансы групповой терапии.
На улице царила ставшая привычной картина: по крайней мере, одна контора в квартале, по которому шла Мора, была закрыта, двери и окна уже заколочены. На запертых дверях и металлических воротах закрытых магазинов и ресторанов часто встречались таблички с надписями вроде: «Ушел жить своей жизнью», «Провожу больше времени с семьей» или «Отправился за воспоминаниями». На двери бывшего ювелирного магазина Мора обнаружила листок бумаги, на котором было написано: «Закрыто. Ставим точку».
Однако более тревожными, чем эти надписи, были другие встречи — более редкие, но все же случавшиеся, — порой Мора натыкалась на чужую открытую коробку, лукаво выглядывающую над краем мусорного бака или из-под кучи мусора, пылящуюся в куче сломанной мебели на обочине.
В дни и недели, последовавшие за новой информацией о нитях, люди, оправившись от шока, находили разные способы обращения с нежеланными сундучками, вторгшимися в их жизнь. Некоторые, выбрав сознательно невежественный подход в надежде достичь обещанного блаженства, выбрасывали свои шкатулки, чтобы избежать искушения и никогда их не открывать. Склонные к драматическому взгляду на жизнь бросали ящички в реки и озера или запирали в дальнем углу, на чердаке. Бесцеремонные же просто выбрасывали коробки в мусорное ведро.
Некоторые пытались уничтожить коробки в приступах ярости, однако те оказались прочными, как черные ящики в самолетах: их нельзя было ни сжечь, ни разбить, ни растоптать.
Пешеходы, набредшие на открытую коробку, оставленную на обочине дороги или, возможно, выброшенную из соседнего окна, обычно отводили глаза и ускоряли шаг, будто проходя мимо незнакомца, с которым избегали встречаться взглядом.
К счастью, в тот вечер, направляясь в школу, Мора не увидела ни одной выброшенной коробки. Она подумала, что тихие улочки Верхнего Ист-Сайда, на которых рядами выстроились дома из коричневого камня, были либо слишком благородными, либо слишком строгими для такого открытого проявления эмоций.
Здание школы было старым и необычным на вид, будто архитектурный брат-близнец пожилого филантропа, нарядившегося для благотворительного вечера. Море бросился в глаза замысловато украшенный довоенный фасад, на которые так любят обращать внимание продавцы недвижимости, украшенный крошечными гаргульями-грифонами.
Поднимаясь по широкой внутренней лестнице, мимо мраморных досок с цитатами из Платона и Эйнштейна, Мора скользила пальцами по лицу, касаясь маленького бирюзового кольца в ноздре, которое она носила с колледжа и которое, несомненно, нарушало дресс-код, принятый в школах. Младшая сестра Нины, Эми, преподавала здесь уже несколько лет, но до сегодняшнего вечера Мора ни разу не переступала порога этого здания.
Поднявшись на площадку второго этажа, Мора услышала бормотание и, ориентируясь на звуки голосов, вошла в классную комнату 204. К счастью, она пришла последней.
ЭМИ
Очевидно, она так и не дочитала «Искупление»[1].
Рука Эми, свесившаяся с кровати, болезненно ныла, растопыренными пальцами она будто нащупывала ручку, которая, похоже, канула в небытие, когда вдруг наткнулась большим пальцем на корешок книги. Вытащив покрытую легким слоем пыли издание в мягкой обложке, Эми увидела, что его закладка — позолоченная, с монограммой, подарок бывшего парня, который уже давно перестал напоминать ей о короткой совместной жизни, — все еще покоится между страницами, на две трети от начала.
Эми принялась за роман еще в марте и не могла поверить, что забыла о нем, настолько история ее захватила. Но в ту ночь, когда появились коробки, книга лежала рядом с ней в постели и в суматохе следующего утра, должно быть, соскользнула с одеяла и осталась в прошлом, как пережиток минувших дней.
Дней минувших.
Эми держала книгу в руках, вспоминая то утро. Накануне она, как обычно, поздно легла спать — привычка, которую ее сестра Нина никогда не понимала, — и никак не желала выходить из ночной задумчивости, навеянной чтением. Во сне она была студенткой Кембриджа 1930-х годов, за которой ухаживал молодой человек, говоривший по-английски как Хью Грант, и Эми вспомнила, как ощутила слабое разочарование оттого, что проснулась в постели одна.
