перебиться с хлеба памяти на воду забвения.
А еще Италия, так важно знать эту страну городов. Как важно также заняться чем-нибудь, что не пришить к реальности, то есть к березовой роще. Это залог долгой счастливой жизни. Все сойдет на нет, как цунами. Поклянемся же добраться до конца платформы. Как счастливо бывает спрыгнуть, полететь кубарем в клевер, ромашки, репей. Каждый помнит аромат из билетной кассы: нагнешься к окошку – и услышишь запах бумаги, новизны, щелкнут клавиши, и будущее приблизится с легкой одышкой, влетая в тамбур дирижабля, идущего по проводам. Теперь вечность въезжает в город на осле. Императоры, тираны, власть вообще замерла, потому что время больше не держит ее, как вода капли ртути. Смирный ослик дотягивается губами до ветки оливы. Гравитация отменена, выпрямляется осанка. Центр пойман, и все теперь двинулось с места.
Выбор
Зимой зима не снится. Зима зимой не для людей. Упражнение в мире без человека. Войне лишь зиму выбирать. Лыжня по замерзшей Оке в заснеженных соборных берегах вас приведет в потусторонние края меж черных полыней под снегом. И время потечет другое. Особенно если залечь в землянку, растопить печурку и видеть звезды, висящие над Южным полушарием. Так долго мимо все текло. Заснеженные поля лежат внутри. Следы на насте не распутать. Память подобна подледному лову. Над ней небо, в котором реет облако, как знамя невинности. Какая тишина. Теперь живу у подножия Горы Волхвов. Легенда говорит, что именно оттуда волхвы, потерявшие было из виду Вифлеемскую звезду, узрели ее вновь. На склоне горы стоит монастырь, построенный еще крестоносцами и посвященный пророку Илье. Где-то здесь же Мария спешилась с ослика, почувствовав схватки. Сегодня в монастыре звучал колокол – мерно, широко, звук лился поверх иерусалимских холмов, над ними проступали звезды. В монастыре фрески глубоко синие, как небо в тот час.
Ожидание
Эпоха заключена в мраморных глазах статуй. Грядущее освещено нестерпимым светом. Иногда нужно прищуриться, чтобы он не сильно слепил и можно было хоть что-то разглядеть. Но как же трудно статуям сомкнуть веки, чтобы увидеть синюю лодку посреди залива. А в ней незнакомца. Он вытаскивает рыбу и чуть погодя ставит парус. Как же заждались мы в зеркальной пустоте. В этой таинственной стране, полной ожидания и света.
Талисман
Передо мной нагое солнце в кронах леса, растущего на склонах гор. Крыши домов – мастерские, где завершается полотно заката. Луна потом восходит, как воспоминание – в то время, когда память перемалывает жизнь. Все превратится в звезды. Память похожа на потусторонний мир. В нем есть роза, и все предметы пишутся с большой буквы. Люди теперь одиноки настолько, что статуи наполняются кровью, чтобы люди не были одни. Самый сильный талисман в такие времена – гвоздь распятого. Потому археологи и не находят в могилах распятых людей ни единого гвоздя: их забирают мастера амулетов. Мир иногда нас видит в своих снах. Когда он пробуждается, как сейчас, мы не находим себе места, разбредаясь в поисках заветных гвоздей.
Лист
Лавры, олеандры, скала и море. Серебристый эвкалипт впитывает свет луны. Ночь вытесняет дыхание. Наконец планета снимает повязку с глаз и жмурится от рассвета. Люди, превратившиеся в статуи. Холодные лучи солнца. Стихи похожи на дерево, растущее из скалы. Бумага в такие времена становится зеркалом, обращенным в прошлое с точностью, не достижимой ни памятью, ни рождением. Струйка времени пропала в белой бездне. Ты пытаешься различить в ней свой собственный голос. Растраченные видения – твой клад. Начало и конец безразличны друг другу. И тем более к тебе. К твоим странствиям, твоим дням и ночам, к горю и любви, обидам и радостям, все это – бессмысленная груда, если ты не вверишься этой пустоте. Откажись обрести в ней свои утраты: юность и старость – все, что было отдано этому белому листу бумаги.
В плену
Расскажи о том, чего никто не видел, а они посмеются. Все равно – ты ведь знаешь, что каждый в плену видений, но ни за что не признается, что одинок. Однажды я плыл по реке ночи. К рассвету туман наполнил берега. В тальнике просыпались птицы. На стоянках я видел палатки, дымились угли ночных костров. Донки под углом входили в омуты. Слова проплывали деревьями. Близ реки невозможны руины. Половодье стирает их с земли. Близ реки царит новизна. В той реке сбывались сны. В первом свете зари они обращались лицом к небесам. Я плыл среди них. Я видел, как раскрываются губы солнечной розы, как лицо красавицы уносится теченьем, как руки ее тянутся, предлагая наготу и новое время. Не было ничего ослепительней и темней этой реки, состоявшей из чернил забвения.
Слова
Есть слова моря, а есть слова земли. Слов моря заведомо меньше. Что вообще мы знаем о море? Только то, что оно старше. Слова моря – это знание о бескрайности, о том, что такое бездна. И молчание. Плоды земли больше не помещаются в строчки. О пустоте много не скажешь. Земля не терпит пустоты. В ней все идет в дело. Прорастет клен, взойдут озимые. Возникнут руины. В то время как концы в воду, и все – больше ничего не скажешь. Зато: как заманчиво то, что нельзя разглядеть с берега, с самой поверхности волн – этих учителей размеренного молчания. Как влечет море прозрачностью. Как оно порой учит быть кем-то другим. Как и облака, на которые море никак не может наглядеться.
У источника
Небо звенит от зноя. Солнце остановилось. Море молчит, как раковина, приложенная к виску. Птица не вскрикнет. Ящерка не шевельнется. Уж вьется в выжженной траве. В такой полдень я пришел к источнику. Две недели я жил на берегу бухты, стирая одежду в прибое, привалив ее камнями. Я наполнил бутылки из темного пластика ледяной водой и поставил на солнце греться. На склонах Эчки-Дага иногда вскрикивали цикады. И снова воцарялась толща оглушительной тишины. Море блистало внизу. Колосс солнечного света расправлял плечи. Тогда, у источника, я встретил тебя. Мы по очереди ополоснулись, наслаждаясь пресной водой, и отправились завтракать в поселок. По дороге ты рассказывала, как июнь провела в Ришикеше, что там белым людям охотно подают милостыню. Мы болтали обо всем на свете, и перед моими глазами мерцала твоя нагота, только что открывшаяся у источника. Таким было наше падение в рай, полный молчания моря, предгорий, полдня.
Исцеление
Мир лучше в телескоп. Когда-то я полюбил амфитеатры, арки, акведуки, раковины сцен – именно за то, что они обучали этому обезболивающему взгляду в окуляр. Некой завершенности, пусть обманчивой птичьей оптике – смотреть на беспамятство, на ложные воспоминания, на вторжение угасания, на боль – с точки зрения души, расстающейся с телом. Красота всегда нас отталкивает от истока. Черновик прошлого в огне: огонь исцеляется только огнем. Нынче выдался сумрачный день в окрестностях Иерусалима. Все решения отложены. Вокруг склоны, разбитые на ярусы оливковых садов. А где-то на западе стальное море полно штилевых зеркал. Так доносит мой окуляр этот апрельский свет, эту муку, с которой время вновь всматривается в Пилата. Брызнул дождь, и солдаты берут копья на караул.
