её в Наккиву.
Великий Гончар сдвинул лампу и поставил заслонку, но свет проходил сквозь множество крошечных дыр. На границе неба и земли желтела полоса — угли в печи ещё тлели, но Великий Гончар уже лёг, и сонное его дыхание несло прохладу. Зашуршали ящерицы, выбираясь из нор, вскрикнула птица в сухом кустарнике.
В час, когда угли догорели и ночная лампа стояла высоко, Сафир пришёл в Наккиву, и город встретил его тишиной.
Не было огней, ни смеха, ни голосов. Ни мычания быков, ни сонного квохтанья кур. Не было площади и колодцев, и тенистых улиц, — ничего. Лишь песок да сухие кустарники у разрушенных стен.
Сафир застыл, оглядываясь. Медленно добрёл до плоской крыши, которая была теперь вровень с коленом, опустил свою ношу и сел, уронив лицо в ладони. Нуру пошевелилась.
— Где мы?.. — хриплым шёпотом спросила она. — Скоро придём к воде?..
— Я не знаю, дитя. Прости меня.
— Это и есть твой город?
— Это Наккива, — с горечью сказал Сафир.
Нуру подняла голову и, привстав на локте, осмотрела камни, тёмные в ночи.
— Когда бы я ни приходил, — продолжил её спутник, — меня встречали песни и смех, и каждый звал меня в свой дом. Даже псы были приветливы, и смеялись женщины, и дети несли мне цветы. Я уходил и возвращался, и тех детей вели под руку их внуки, и меня снова касались их пальцы, непослушные, загрубевшие, но радость в глазах была прежней. Наккива росла, и бывало, я не находил домов, где раньше отдыхал, и вместо старых улиц появлялись новые, но тут всегда была жизнь.
Сафир повёл рукой.
— Была жизнь, и шумели поля, и стрекотали ночные жуки-келеле, дрожа телами, и пели птицы, возвещая приход нового дня. Тут, на берегах Мау, я провёл лучшие дни, и тут, неподалёку, я сел отдохнуть. Я любил это место, я скучал по нему. Что же с ним стало?
Нуру подползла ближе и легла головой на его колени.
— Река ушла, — сказала она, — и люди ушли. Все, кого ты мог бы спросить, умерли. Я тоже умру, ещё день пути я не вынесу.
— Здесь бывал не только я. Другие из моего народа любили этот край. Я найду их и спрошу, что случилось, когда я ушёл.
— Ты не найдёшь их. Разве не слышал, я говорила: каменных людей не осталось. Лишь у Светлоликого Фаруха есть двое, мужчина и женщина. Они спят и никогда не просыпаются. Светлоликий Фарух — он правит этими землями — готов щедро платить за каменных людей, а до того их искал его отец, а до него дед. Но за долгие годы нашли только двоих.
— Ты ошибаешься, Нуру. Может быть всякое — высыхают колодцы, поселения уходят и рождаются новые, — но это земля моего народа, и мой народ жил тут всегда. Мы старшие дети, мы пришли до начала времён.
Сафир возвысил голос.
— Мы были здесь прежде, чем появились вы, младшие. Я был здесь, когда земля разделилась, и время, что я провёл в ущелье — лишь миг для меня. Как вышло, что за этот миг не стало реки, и города, за которым приглядывал мой народ, и моего народа не стало? Как вышло, что последних из нас покупают, как товар?
— Я не знаю, — устало сказала Нуру и поёжилась от ночного холода. — На моей памяти так было всегда. Так колодцев здесь нет? Тогда у меня осталась только ночь. Мы никуда не успеем дойти…
Сафир промолчал. Она пошевелилась и заглянула ему в лицо, едва различимое сейчас.
— Расскажи мне, как было раньше, когда ты родился. У тебя есть мать и отец?
— Я вышел из красной глины с берегов Вануи. Великий Гончар обжёг меня в печи и опустил на землю, как каждого из моего народа. Но прежде он сделал себе братьев: Одноглазого, чтобы тот освещал землю ночью, и Двуликого, чтобы ходил с лампой днём. Ещё был Трёхрукий. Одной рукой он брал, второй давал, а третьей опирался на посох, бродя по земле.
— Я слышала от мореходов, в этих богов верят на дальних берегах. А про Великого Гончара не знают…
— Так вышло. На дальних берегах живут плохие, негодные люди, но всё же Великий Гончар не оставил и их, отправил братьев присматривать.
— Плохие, почему?
Сафир помолчал, глядя перед собой. Опустив руку на голову Нуру и перебрав её волосы, заговорил.
— Было так, — начал он. — Однажды Великий Гончар увидел, что красной глины почти не стало, и впервые смешал её с белой, с берегов Нокори. Так появились вы, младшие дети. Он впервые понял, что глина может кончиться, оттого вы меньше ростом и всегда возвращаетесь к нему, чтобы он мог лепить новых. Оттого вы спешите жить, и всегда вам кажется, что можно успеть больше за ваш короткий век. Вам всего мало — власти, земли и славы, и вы делите землю, а мы глядим снисходительно, потому что земля наша. Мы позволяем её делить, раз это даёт вам счастье, но потом вы уходите, всегда уходите, а земля остаётся, и новые дети считают её своей.
— Ха! — сказала Нуру. — Ты и правда казался мне совсем другим, когда молчал. Я знала тебя всю жизнь, и всё же не знала. Лучше расскажи о людях с дальних берегов, только рассказывай не скучно. Дай мне забыть о боли и жажде.
— Было так: пришло тёмное время, когда Вануи иссякла, и Великий Гончар в гневе бил по земле, но больше не мог отыскать красной глины. Земля стонала, раскалываясь на части, и куски её падали в море. Великий Гончар оттолкнул их ногой и ушёл, а мы, его дети, ждали, что будет.
— Так появились дальние берега?
— Да, дитя. А после Великий Гончар сотворил людей из одной только белой глины, но они не понравились ему, и он отсадил их подальше. Хуже всех вышли люди из остатков: в белую глину случайно попала синяя. Они некрасивы и оттого злы, и могут убить за один только взгляд, если им покажется, что ты насмехаешься.
Сафир провёл рукой по волосам Нуру и продолжил:
— Великий Гончар убрал пятнистых людей к белым и с этой поры лепил только рыб, зверей и птиц. Но и о неудавшихся детях не забыл, отправил своих братьев, чтобы приглядывали. И люди, живущие далеко, стали почитать его братьев как богов, а о Великом Гончаре забыли. Вот потому, знай, на дальних берегах живут плохие люди, и плохие звери, и плохие рыбы и птицы. Все, на кого он не хотел
