публиковать, а что нет, причем я всегда считал, что публикация – это глупость, если не интеллектуальное преступление, или, лучше сказать, тяжкое интеллектуальное преступление. Мы публикуем что-то только для удовлетворения своей жажды славы, ни по какой другой причине, если только не по еще более гнусной – заработка ради, что в моем случае исключено в силу происхождения, слава богу! Если бы я опубликовал свое эссе о Шёнберге, я бы больше не осмелился появиться на улице, то же самое – если бы вышла моя статья о Ницше, хотя она и не совсем провальная. Любая публикация – это глупость и проявление скверной черты характера. Обнародовать мысль – самое гнусное из всех преступлений, и я несколько раз не погнушался совершить это самое гнусное из всех преступлений. Это было сделано даже не из неловкого желания поделиться идеями, так как я никогда не рвался с кем-либо делиться идеями, вообще не имел к этому склонности, это была чистая жажда славы, ничего больше. Как хорошо, что я всё-таки не опубликовал заметки о Ницше и Шёнберге, не говоря уже о Регере, я бы себе этого не простил. Если меня тошнит от всех этих тысяч, сотен тысяч чужих публикаций, то меня просто выворачивает от собственных. Но мы не в силах избегнуть тщеславия, жажды славы, мы движемся к ним, будто они неотвратимы, с высоко поднятой головой, хотя знаем, что ведем себя непростительно и извращенно. А что же насчет моей работы о Мендельсоне? я ведь не пишу ее исключительно для себя, чтобы, как только она будет готова, забыть ее. Естественно, я намерен опубликовать ее, издать со всеми вытекающими последствиями. Ибо я действительно считаю, что это работа, которую я могу назвать самой удачной или, лучше, наименее неудачной. Безусловно, я думаю о ее публикации! Но прежде чем ее публиковать, я должен ее написать, подумал я, и при этой мысли разразился приступом того смеха, который я называю самосмех, он вошел у меня в привычку за долгие годы одиночества. Да, ты сначала должен написать работу, чтобы потом ее опубликовать! – воскликнул я, и это восклицание меня развеселило. На самом деле, этот внезапный смех над самим собой вывел меня из оцепенения, я вскочил с кресла и бросился к окну. Но ничего за окном не увидел. К стеклам прилип плотный туман. Я оперся о подоконник и, с усилием сконцентрировав взгляд, попытался разглядеть стену на противоположной стороне двора, но даже предельная концентрация взгляда не помогла мне различить эту стену. Всего двадцать метров, а я не вижу стены! Жить одному, и в такой туман, – просто безумие! В таком климате, который тысячекратно осложняет всё и вся! Это действовало на меня угнетающе, как обычно в это время года. Я постучал указательным пальцем в стекло, чтобы, как знать, хотя бы спугнуть птицу снаружи‚ но ничто в ответ не шелохнулось. Тем же движением я теперь постучал себе по голове, а затем снова упал в кресло. Десять лет – и ни одной удачной работы! – подумал я. Естественно, из-за этого я стал крайне ненадежным человеком. Моя сестра распространяет слухи о том, что я неудачник, по всей Вене, и именно там, где это может оказать на меня самое разрушительное воздействие. Я постоянно слышу, как она говорит разным людям: мой младший братик со своим Мендельсоном. Она беззастенчиво называет меня при всех сумасшедшим. Человеком, у которого мозги не на месте, я знаю, она так и говорит обо мне и создает мне удручающе дурную репутацию. Она ведь ни перед чем не остановится, чтобы заработать денег, обстряпать свои делишки, и, чтобы ничто не испортило ей званого вечера, она назовет меня кем угодно. Она бесцеремонна. Она способна на подлость. С другой стороны, я всегда любил ее, всю жуть ее натуры. Любил и ненавидел, и иногда я любил ее сильнее, чем ненавидел, и наоборот, но чаще я ненавидел ее, за то, что всегда действовала мне наперекор, в ясном сознании, то есть в здравом уме, а уж в здравости рассудка ей не откажешь. Она всегда была человеком реальности, тогда как я – человеком фантазии. Я люблю тебя, ты такой фантазер, часто говорит она, но презрения в этом признании больше, чем любви. Когда такой человек, как она, говорит: я люблю тебя, это попросту ложь. Или это я ужасный человек? Своему мужу она говорила я люблю тебя до тех пор, пока тот не выдержал и не исчез. Уехал в Перу, вот уж действительно на край света, откуда так и не вернулся. Обманутые и оболганные, одураченные мужья веками убегают в Южную Америку, чтобы никогда не вернуться, так давно повелось. Я создана для любовников, говорила сестра. Я не создана для брака. Прожить всю жизнь с мужем на шее – сама мысль об этом отвратительна, говорила она. Не знаю даже, почему я всё-таки вышла замуж. Вероятно, ради родителей? говорила она. Оставшийся после развода бизнес, а речь шла и идет о самых обширных и отборных владениях в Австрии стоимостью в миллионы, сестра привела в состояние, которое одни считают отвратительным, а другие – неслыханно успешным. Сам я всецело принадлежу к первым, правильно это или нет, для меня жизнь, которую ведет сестра, постыдна, она построена исключительно на выгоде. Пожертвовать в конце года миллион на благотворительность, о чем она с удовлетворением читает в газетах и над чем неделями может смеяться до упаду, как признается сама, у меня это вызывает отвращение. Скоропостижно умерший от почечной недостаточности старый князь Русполи, с которым она однажды познакомилась в Риме, – десятилетиями они вместе отмечали праздники и переписывались, она даже утверждала, что он наш дальний родственник, – оставил ей в наследство дворец близ Сиены; дворец, в котором, однако, уже десятилетиями хозяйничали крысы, она два года назад передала церкви в качестве дома престарелых, на расширение этого здания она выделила два миллиона шиллингов. Когда я спросил, не хочет ли она поехать в Италию осмотреть реконструированный дворец, сестра спокойно ответила нет, это ее не интересует. В принципе, у нее нет времени на старые здания. На стариков – да, добавила она насмешливо, на старые здания – нет. Я должна задобрить церковь, мой младший братик, сказала она, всё происшедшее и саму манеру комментирования я нашел в высшей степени отвратительным. Но это в ее духе. Она постоянно пересекается с какими-то пижонами, которые ходят в обуви только от Nagy и носят ботинки со стальными набойками, отчего у них уродливая и неестественная
