холодея от ужаса, пробубнил он, подсаживая очки на лоб.
Очкам не хотелось лезть на лоб. Они то и дело валились на мягкий, мясистый нос. Раза три Грицианов подсадил их снова, пока они наконец-то не присмирели на лбу.
Грицианов подал папку Желтоглазовой, сидела рядом, и та, меняясь в лице и в страхе выбурив шарёнки, потянулась к папке безо всякой охоты, не дотянулась, на полпути задержала свои руки, а дальше подать ей папку у главного не было ни сил, ни видимых желаний. Так они и глядели в недоумении друг на друга со встречно выставленными руками.
— Да возьмите же! — шёпотом прикрикнул Грицианов, и Желтоглазова, точно пришпоренная лошадь, вздрогнула, инстинктивно дёрнула к себе папку, видимо боясь того, что было в ней. — Читайте!
Желтоглазова тупо пялилась то в верх лощёного листа, то на Грицианова, трудно хлопала жёлтыми глазами, а ни слова не могла произнести, хотя и порывалась.
Грицианов выжидательно поставил локти по край стола, срезанно уронил подбородок на сцепленные пальцы.
Закавырцева держалась за спинку свободного стула, всё не решалась сесть.
Он пригнул мизинец. Садись!
Повинуясь, та бесшумно села.
«Ты привезла, — думал он, — смертный приговор моей докторской. Теперь ты мне нужна, сабо самой, как медведю летом пимы. Больше мне с тобой дипломатию не размазывать… Не спи, Грицианов, а то умёрзнешь! Война! Война! Открытая!.. Третья мировая война!»
Он покосился на Желтоглазову — всё не решалась начать читать.
— Вы что? Читать не можете?
— М-могу… я м-могу… — И быстро перенесла взгляд на лист. — «Утверждена фармакологическим комитетом ученого совета Минздрава СССР 12 февраля 1955 года… Инструкция номер 194 по клиническому испытаю настойки борца, приготовленной по госфармакопее, для лечения раковых больных…»
Она спрашивающе посмотрела на него. Он пошевелил мизинцем. Довольно!
Она опустила папку на стол.
— К счастью, — сожалительно сказал Грицианов Таисии Викторовне, — вы нас не огорчили и не обрадовали. А только, сабо самой, озадачили.
— То есть? — тихо спросила Таисия Викторовна.
Грицианов что-то сказал, но Таисия Викторовна не услышала его. И вовсе не потому, что у него вдруг голос пропал, а потому, когда он, отвечая, не без злого поджигающего укора глянул на Желтоглазову, и та, поняв его злой взгляд как команду к нападению, заблажила по-бабьи визгливо, сорванно, так что забила и грициановский голос:
— Почему вы работали за спиной учёных?… Почему с ними не делились?… А теперь мы на вас гни горбушку? Н-не ж-жалаем!!!
— Простите, это вы-то учёные? — мягко, выдержанно уточнила Таисия Викторовна у академической племянницы Кребса.
Кребс пока профессор.
Но будет же он когда-нибудь академиком, и его любимой племяннице загодя, авансом щедрая молва прилепила титул академической.
— Есть учёные и повыше! — Желтоглазова обеими руками повела в сторону Грицианова и, брезгливо ударяя ладонью о ладонь, как бы стряхивая с них пыль разговора, недостойного её, демонстративно вышла.
— Это, — Грицианов посмотрел на закрывшуюся дверь, — был голос, так сказать, народа, рядовых врачей. А вот голос руководства…
Грицианов подвигался в кресле, угнёздываясь поудобней, попрочней, и, выдержав паузу, похолодел лицом.
— Тайга Викторовна…
Таисия Викторовна напряглась.
Когда Грицианов хотел выпятить крайнюю степень недоброжелательства, всегда называл её по паспорту. Тайга Викторовна. С одной стороны, вроде строже, официальней, а с другой уязвимей. Мол, что с тобой талы-балы городить, раз ты тайга тайгой!
— Уважаемая Тайга Викторовна! — не глядя на Закавырцеву, сухо забунтил Грицианов, зажёвывая концы слов. — Я главный врач и, следовательно, отвечаю за проводимые в диспансере лечения… Я считаю данные эксперименты в условиях нашего диспансера неприемлемыми.
— Сердце не терпит… странно… — поникло возразила Таисия Викторовна. — Пока… От таких новостей и язык потеряешь… Пока о моём препарате знали лишь вы да я, вы разрешали его применять. А сейчас, когда препарат одобрен министерством, когда само министерство официально рекомендует испытать его у нас в диспансере непосредственно под моим наблюдением, вы вдруг зарачились напопятки?
— Ну… Что было вчера, — Грицианов мягко прихлопнул обеими руками по столу, — то было вчера. А сегодня — это уже сегодня. Каждый заблуждается, и каждый по-своему…
Грицианов замолчал. Он не знал, что ещё сказать.
Молчала и Таисия Викторовна.
Молчание явно затягивалось.
«Грицианов, не спи, а то умёрзнешь!» — подстегнул он себя, и это придало ему духу, у него разыгрались глаза, и он уже твёрже, напористей поломил вслух:
— Вот сейчас я узнал, что ваши, казалось, невинные капельки выходят на вседержавную арену. Каюсь, я испугался. У меня, как говорил один дворник, ум назад пошёл… Ну… Дать эти капельки одному, двум, трём безнадёгам… Но когда дело ставится на государственный поток… извините, я на себя такого риска не беру. Я не хочу никаких экспериментов! Я врач, я лечу. Я хочу иметь уже готовые, проверенные препараты. Вы проверьте и дайте, я буду спокойно лечить. А экспериментировать в широких масштабах на людях… это знаете… Вы что же, думаете, у нас люди дешевле мышей? На мышах не испытывали — сразу давай на людях! Это не перехлёст? А потом… Мне, да и всему диспансеру неизвестно, какие именно больные фигурируют в представленных вами туда, в министерство, — он ткнул пальцем вверх, — материалах. Не знаю, был ли у них действительно рак, проводилось ли предварительное лечение лучами радия и рентгена, была ли надобность в применении ваших геркулесовых капель и тэдэ и тэпэ. Ведь всё это делалось вами лично без какого-либо контроля?
— А я, врач, что, не контроль? Или вы мне не доверяли? И — повышали? А десятки мною излечённых, кого вы лично смотрели потом? Вы что, себе уже не доверяете?
Грицианов скорбно сморщился.
— Ну, сабо самой, это не разговор… Что за базар? Доверяли, не доверяли… Одним словом, всё это заставляет меня возражать против испытания ва-ше-го препарата в условиях на-ше-го диспансера. Тем более, мы не научно-исследовательское учреждение. Мы не сможем объективно дать правильную оценку ва-ше-му методу.
8
Как на ватных, на неверных ногах, Таисия Викторовна вышатнулась из диспансера и машинально, без мысли во взгляде побрела по улице.
Пожилой чинный мужчина в тройке, при бабочке, ждавший её у выхода, насторожённо хмурится. Да куда это дурёку покатило? Или у неё семь гривен до рубля не хватает?[23] Пройти мимо и не заметить!
Короткотелый, точно обрубыш, непомерно тучный, с игрушечно-крохотной головкой с кулачок, невесть как прилепленной к экой раскормленной, оплывшей квадратно-гнездовой туше, с невероятно долгими, толстыми руками, напоминающими рачьи клешни, — да и весь он, рачеглазый, походил на жирного рака в строгом чёрном костюме-тройке, — с минуту ещё в маете ждал, полагая, что она опомнится, догадается,
