и Лизонька… как минимум. Мог и кто-нибудь другой. Если и видел, то мне не скажет, а вот другим…
Глава 10
У дворни почти никаких развлечений не существует. Разве, по молодости, на качелях после Пасхи покачаться да поплясать на празднике. На санях зимой с горки скатиться. А сплетни — в любое время года, в любую погоду и в любом возрасте.
Сплетничают друг о дружке, ну и заодно перемывают косточки господам.
Так как обычную для нынешнего времени систему наушничества я не создавала и ни разу не карала за болтовню, то для этой процедуры кандидат получаюсь самый подходящий. Уже не сегодня завтра кто-нибудь шепнет перед сном: «Ох, наша барынька-то». И ладно, что у нас, но скоро этот слушок перелетит из моей людской в гостиные соседних усадеб.
С другой стороны, пойдет слушок, и что? Никакие моральные декларации мой Миша по месту службы не подписывал. Может, учитывая иные слухи, так даже и лучше: «Знаете, какие амуры у голубковской барыни с капитаном-исправником?»
Может, учитывая другой слушок, касающийся свекольного завода, так даже и к лучшему. Поопасятся так нагло на меня клеветать, если узнают, что найдется тот, кто как следует в деле разберется.
А с другой стороны, еще подумать надо. Не выйдет ли большей беды — скажут, за-ради полюбовницы преступление прикрыл капитан-исправник. Еще и на него донос напишут!
Да, Мише надо срочно все рассказать. Будем думать вдвоем, это у нас всегда лучше получалось, чем поодиночке. У него опыт и холодный разум, у меня интуиция и чутье.
Я посмотрела на Лизу, оценила ее чуть насупленные бровки и серьезные глаза. И явный прицел забраться к Мише на колени. Кажется, малышка окончательно его вспомнила как спасителя от страшных дядей. А еще ее покорило то, как мой муж обращается с Зефиркой. К ее собаке еще никто, кроме меня, не проявлял столько интереса и внимания.
М-да, вывод из этого один: выставить ребенка без слез не выйдет. А надо ли? Лизонька не болтлива с чужими, если что и скажет, только Павловне. Или мне самой. Да и не поймет она пока ничего толком из наших разговоров.
— Миша, давай-ка я тебе расскажу все с самого начала. Тут у меня дела творятся — настоящий детектив. Все для тебя.
— Да я уж понял, — хмыкнул муж и все же подхватил Лизу на руки, усадил себе на колени. Посмотрел на меня поверх детских волос внимательно и… как-то так, что я сразу вспомнила: детей мы хотели вместе. И Миша не меньше моего.
Пока же он начал покачивать Лизоньку на коленях. Ребенок сначала рассмеялся, а когда «конек» чуть сбавил темп — задремал.
— Рассказывай, Мушка, будем разбираться. У меня свои соображения есть, но с ними погодим, сначала ты, — сказал муж.
— Покаюсь тебе сразу: глупость сделала, — вздохнула я. — Не просмотрела бумаги тут одни. Давно лежат, все никак руки не доходили. Да и не хотелось лезть, все же чужие письма от чужого мужа, понимаешь?
И я снова поставила на стол и открыла шкатулку с письмами от Эммочкиного супруга.
— Мушка, ну ты даешь, — только и сказал Миша, когда я поведала ему, что вот эти вот бумаги с осени не могу разобрать. — А вдруг там ответ на все вопросы? Ведь того несчастного щеголя не просто так на твоей березе повесили, да и остальное разное, что вокруг поместья и тебя самой творится, неспроста. Ну-ка, быстренько, давай вдвоем глянем. Эмоции оставь в стороне, ты умеешь.
Сразу стало ясно — за дело взялся профессионал. Да к тому же профессионал вдвойне: я только сейчас сообразила, что он с прошлой осени почти каждый день читает реляции, протоколы, осведомления, может, даже переписанные циркуляры. Конечно же, если я брела по строчкам, то он — скользил. И мгновенно понимал смысл.
Большинство бумаг откладывал. Несколько раз сказал:
— Будет время — посмотри. Настоящий исторический документ.
А в один листок вгляделся подробнее. Начал читать:
— «Известие, полученное из Первопрестольной, несомненно, относится к горестным и даже в какой-то мере досадным: пережить посещение Москвы Бонапартием, чтобы скончаться год спустя, не узнав о еще не состоявшемся, но вполне ожидаемом нашем ответном визите в Париж. За неимением стола мне опять пришлось писать на трофейном барабане, и, пожалуй, я еще не подписывал столь значимых бумаг, как сегодня. Они отосланы с оказией непосредственно в Москву. Эммочка, ты моя главная удача в жизни…»
Миша остановился, пробормотал почти виновато:
— Читать чужие письма — профессиональная обязанность, пожалуй самая трудная. Продолжаю: «…главная удача в жизни, а печальное известие серьезно подкрепит эту удачу, причем в тех масштабах, которые я еще сам не могу представить. Я отослал в опекунский совет рапорт и даже получил официальный ответ. Тем не менее все в порядке, насколько можно было бы. Лично я явиться в Первопрестольную не мог, по очевидной для нас причине. Но это, как я понял, не препятствие для достаточно простого юридического действия. Так что далее мне следует позаботиться уже о вас с Лизонькой. Сегодня же попрошу Павла Сергеевича, нашего уважаемого полковника, исполнить роль нотариуса и засвидетельствовать мое волеизъявление. Надеюсь, ты поймешь: война не закончена, а такую процедуру необходимо упростить».
— Хм… Но я в бумагах никакого волеизъявления не видела. Где же оно? — спросила я, сама задумавшись и начиная быстрее перебирать вскрытые конверты. — Если оно засвидетельствовано у полковника, там должна быть какая-то печать. Или хотя бы подписи свидетелей, например. Верно?
— Верно. Видимо, он либо не успел это самое волеизъявление оформить, либо…
— Погоди, а где письмо полковника? Там что-то такое было… — Я схватилась за уже просмотренную почту. — Вот, смотри.
Я взяла лист и…
Не то чтобы верила в энергетику, тем более энергетику предметов. Но если прочие письма ощущались простой бумагой, то это — будто пылало. Эмоциями Эммочки, когда-то взявшей его в руки.
«С глубокой печалью сообщаю вам, Эмма Марковна, что…»
Про такое письмо можно сказать: читала и не читала. После первого абзаца проплыла взглядом по остальному тексту с подробным описанием битвы на окраине Парижа. К чему вчитываться, если главное сказано в начале?
Потому-то, кстати, родители покойного мужа это письмо не увидели. Получили свое от того же полковника — лаконичное, утешающе-ободряющее, без дальнейшей приписки, касающейся меня.
«Милостивая государыня, я взял на себя заботу отослать некоторые важные бумаги вашего мужа сразу поверенному, так что никаких задержек в ваших делах случиться не должно. Думаю, вы вместе с родителями мужа сумеете найти время и возможность посетить Первопрестольную нашу, где и обратитесь по известному адресу. Либо же сразу в опекунский совет. Впрочем, учитывая тяжесть вашей потери, полагаю, что может произойти некая задержка, и о том я тоже предупредил в специальном рапорте на имя главнокомандующего».
— Я это письмо смутно помню памятью Эммочки. — У меня вырвался тяжелый вздох. — А потому и не перечитывала. Боялась испытать ту же самую боль. Кто-то скажет «глупая девчонка», а я ее понимаю. У самой были в детстве книжки, которые перечитывать было страшно, а тут не книга — сломанная судьба. Потому-то Эммочка в Москву и не поехала.
— Да уж. — Миша покачал головой и поудобнее устроил дремлющую Лизу на руках. — Выход один. Надо ехать в Первопрестольную и все выяснять на месте. Из-за пустяков столько суеты со смертоубийствами и похищениями никто разводить не стал бы.
Глава 11
Я кивнула — в Москву ехать надо. Еле сдержала печальную усмешку — вспомнила приключения, сопровождавшие две мои прежние поездки. А тут путешествовать не в пределах Нижегородской губернии, а в достаточно далекий город. Да еще без точного понимания, в какое ведомство обратиться.
— Надо ехать в Москву, — произнесла я. С такой интонацией, что Миша все понял.
— Нам надо ехать, Мушка. Большим барским обозом, по первопутку. Ты ведь Лизоньку не оставишь?
— Предыдущий раз инициативу проявила она, — я улыбнулась, — на этот раз возьму ее сама. Чтобы без инициатив, а то и поседеть недолго.
И тут поняла смысл Мишиной фразы. По первопутку — зимней дорогой, когда почти все баре на санях отправляются в Москву. По-своему разумно. Но не слишком ли долго ждать?
— Да, ближе к зиме, — ответил муж на незаданный вопрос. — Сейчас у всех осенние хлопоты, и у меня в том числе. Конфликт за конфликтом: барство на крестьянский урожай покушается, выдумывает долги за весну и лето, будто бы крестьяне зерно брали и теперь должны отдавать. Иногда так и есть, иногда — бумажку вчера написали. Надо разбираться, пока мужики сами не разобрались, не подняли на рога
