кровь коровья! – воскликнул Анатолий с каким-то странным восторгом. – Отец по утрам пьет. Полезно, говорит, силы восстанавливает. Я тоже пью, когда батя на работу уходит. Хочешь попробовать? Налью, мне не жалко. – В глазах его блеснуло вожделение.
Он достал банку с бурой жидкостью и наполнил стакан.
Сделав глоток, он хищно посмотрел на меня.
На подсвеченном снизу лице Анатолия, на углах губ выделялись две вертикальные бордовые дорожки.
– На, попробуй, не бойся. Она сладковатая на вкус. – Исаев протянул мне стакан крови.
Меня передернуло от омерзения. Я отвернулся: выше моих сил было наблюдать этот «Ужин вампира» в любительском исполнении.
– Толян, может, «жучок» поставить, хоть светло будет. Мне как-то не по себе!
– Не бзди, Мирон, так даже круче, чем в фильме «Дракула»!
– Надеюсь, ты не собираешься пить мою кровь?
– Если ты мне партию в шахматы проиграешь! – И Толян нехорошо ухмыльнулся.
Струйка холодного пота скатилась по моему позвоночнику и добралась до трусов.
Что же делать?
Бутерброды! А еще – заваривать чай.
Напившись чаю и наевшись бутербродов, Исаев развалился на диване в гостиной. Его потянуло на откровения.
– Как-то я с батей в ночную смену вышел на убой. У него напарник запил. Помогать некому. Начальства ночью нет, вот он и взял меня в помощники. Ну, я коров из шланга мою и по цепочке передаю их бате. Батя кувалдой лупит их в лобешник. С первого раза убивает, не то что я.
– Ты что, Толян, тоже коров убивал?
Говоря это, я испытываю настоящий ужас.
– Плевое дело! Главное – им в глаза не смотреть, когда в лоб бьешь. Я после той ночи спать вообще не мог. Мне все глаза ее снились.
– Кого – ее? Чьи глаза?
– Да коровы той, Мартой зовут. Они все идут под номерами, а эта почему-то на Марту откликнулась. Упираться перестала и пошла прямо мне навстречу. И смотрит так спокойно, спокойно, прямо в душу. Я и промахнулся: вроде как ударил, но знал, что промахнусь.
– А потом?
– А потом – суп с котом. Батя-то не промахнулся.
Я смотрю в бесцветные глаза приятеля и с ужасом понимаю, что передо мною сидит садист, получающий удовольствие от страдания невинных животных.
Может быть, и не только животных.
Может, и людей.
Эта мысль волною страха окатила меня с ног до головы. Внутри заклубилась, поднялась к горлу горькая, едкая тошнота.
То ли от выпитой крови, то ли от разговоров глаза Анатолия подернулись пленкой. Он расслабился и смотрел, как я пью чай и уплетаю бутерброды. Так пресытившийся волчара с вожделением наблюдает из-за кустов за ягненком, мирно пасущимся на лужайке…
Сытое молчание прерываю я.
– Толян, мы будем в шахматы играть?
– Конечно, будем, о мой юный друг Волька ибн Алеша!
Он достает шахматную доску. Мы расставляем фигуры на журнальном столике в гостиной.
Исаев рассеян, он не в состоянии сосредоточиться на игре. Он делает глупые ходы и теряет одну ценную фигуру за другой.
– Вам мат, гроссмейстер! – Похоже, я совсем потерял страх. Вероятно, азарт шахматных комбинаций оказался сильнее ужаса крови!
Толяна отчего-то колотит. Он то смотрит на меня, то отводит глаза в сторону, пытаясь унять свои руки.
Пламя от свечи колеблется, по-видимому, усиливая его нервозное состояние. Запекшаяся по углам губ коровья кровь отшелушивается и чешуйками осыпается на стол.
Наконец внутреннее напряжение Анатолия прорывается. Он хватает разделочный нож и тащит меня на балкон. Глаза его сверкают безумием.
Он приставляет нож к моему горлу!
– Толь, ты что, дурак? – Я говорю это на удивление спокойно. Похоже, эйфория от шахматного разгрома чемпиона до сих пор кружит мне голову.
Не чувствуя боли, я ладонью отвожу от лица огромное лезвие.
Толян смотрит мне в глаза. Кажется, он ищет в них страх. И не находит! Его фигура вытягивается и словно застывает.
Лицо шахматиста меняется, его искажает судорога. Пересохшим языком Исаев облизывает краешки губ. Кончик его языка выискивает и собирает чешуйки запекшейся крови.
Опустив нож и виновато заглянув мне в лицо, он что-то бормочет. Мол, на улице душно, да и голова разболелась. Хорошо бы полежать…
Нож падает из рук любителя коровьей крови. Толька плетется в комнату и падает на диван. По пути успевает смести с журнального столика шахматную доску с расставленными фигурами. Обо мне он, видимо, забывает.
Пламя свечи на мгновение выхватывает из сумрака одинокую фигуру маньяка, лежащую ничком. Огонек вдруг гаснет, и квартира Исаева превращается в сплошной мрак.
Сердце кузнечным молотом бухает в моей груди.
Подгоняемый животным страхом, я ощупью пробираюсь в прихожую. Засовываю ноги в ботинки. Слава богу, дверь не заперта! Я поскорее спускаюсь по лестнице и выскакиваю на улицу.
Кто-то смотрит мне в затылок – я кожей чувствую это! Оборачиваюсь. На балконе стоит Исаев. В руке его нож, на лице – ухмылочка садиста. Он машет мне и что-то кричит. О боже, он приглашает меня вернуться и сыграть партеечку!
И только тут я осознаю, чего мне удалось избежать. Откуда-то снизу, от асфальта, поднимаются волны страха и окутывают меня – от пяток до темечка!
Я едва успеваю добежать до кустов. Клокочущий комок обдирает горло. Я помогаю ему выйти, засунув в рот два пальца…
Щетина жизни
Жизнь коротка – нарушайте правила прощайте быстро, целуйтесь медленно, любите искренне, смейтесь неудержимо и никогда не сожалейте о том, что было.
Омар Хайям
Дышать было тяжело и, открыв глаза, она увидела перед собой огромное, как в «Солярисе» Тарковского, ухо члена Закупочной комиссии от Союза Художников. Ухо было огромным, старым, с дряблой мочкой и торчащей из ушной раковины жесткой седой щетиной.
Почему-то подумалось, что именно из таких волос делают флейцы, большие плоские кисти с деревянной ручкой, напоминающей детскую лопатку, которыми ей приходилось грунтовать натянутые на подрамник холсты для будущих «шедевров».
При слове «холсты», в сознании всплыла ее любимая, маленькая, на шесть квадратных метров уютная кухонька, в старой, линялой хрущевке. Особенно она любила свои ночные бдения, когда мама с бабушкой уходили смотреть программу Время на черно-белом Рекорде, оставляя кухню в полном ее распоряжении.
Что тут начиналось!
Она доставала музыкальный чемоданчик, под смелым названием – Электрофон Юность, пачку «кругозоров» с маленькими виниловыми пластинками, наливала из рябой эмалированной кастрюли стакан холодного компота из сухофруктов и украдкой доставала из дальнего угла верхнего шкафа самодельной кухни пачку «юбилейного» печенья, полученного бабушкой в праздничном наборе, накануне очередной годовщины Октябрьской революции. Кулинарную вакханалию дополняли «Каникулы любви» в исполнении двух японских девчонок – сестер
