нас гоняли с места на место еще час. Вытерпел. А что делать?
Укололи наконец. Миловидная такая врачиха. Молодая, но въедливая. Вы, говорит, никогда после прививки в обморок не падали? Назойливые суицидные мысли в голову не лезли? Температура не поднималась?
Наверное психиатра прислали из Шарите. На практику. Уколы делать старикам и старухам.
Обратно ехал – опять больше часа. Чуть автомобиль шоферу-турку не заблевал. Мерседес. Так укачало. Светофоры каждые 100 метров. И машин тысячи.
Куда их всех дьявол гонит? Ведь закрыто все, и бары, и рестораны, и бордели. А с девяти и вообще – комендантский час.
Да, забыл, на выходе из центра мне вручили большого шоколадного зайца в фиолетовой фольге. Взял, я не гордый. Подарю кому-нибудь. Немка моя шоколад не ест. Слишком сладкий.
Или нарушу диету и съем зайца сам. Сделаю такую подлость.
И еще – ручку шариковую синенькую после заполнения анкеты положил себе в карман. На память. Люблю трофеи.
…
Дома – с удовольствием рассказал своей немке о прививке в Тегеле. Немножко приврал, как же иначе. Она все охала, гладила меня по голове… предложила отведать вареной курятины с техасским рисом. Потом достала из недр холодильника баночку черной икры и два холодных пасхальных яичка. И заварила зеленый чай.
А ночью мне приснился сон.
…
Будто бы я все еще стою в этой проклятой очереди, похожей на змею. А рядом со мной томится семейная пара… оба – за семьдесят, седые, симпатичные, моложавые.
Говорю им: «Как думаете, сколько еще нам тут торчать? Осточертело… на холодрыге».
Она только вежливо улыбнулась, а он ответил: «А кто его знает? Может, у них вакцина закончилась или врачи забастовали. Или…»
– Или что?
– Я кое-что заметил…
– Что заметили?
– Мы ползем в этой очереди уже час. Так вот… я все время смотрел… из терминала никто за это время не вышел. Входили – да, человек по десять в минуту или чуть больше. Я считал. Но никто не вышел. Ни один человек. Смотрите, смотрите, такси уезжают пустые, без пассажиров.
До терминала было отсюда метров триста. Я прищурился так, что по щекам потекли слезы. Кажется, мой собеседник был прав. Но что бы это значило? Сколько лоб ни морщил – ничего не придумал.
– У вас есть объяснение?
– Есть, но…
– Что, но?
– Но доказать я ничего не могу.
Тут вмешалась его жена.
– Не тяни, Вернер! Ты всегда тянешь резину. Выкладывай.
Вернер немножко помолчал, потом прочистил горло, похрипел, посвистел, и выдавил из себя: «Извините. Но там, в терминале, никто никого не прививает. Все ложь. Потемкинская деревня. В терминале С не прививочный центр, а место для забоя скота. Бойня. Кровавая баня. Назовите, как хотите. Там убивают старых людей. И все, кроме нас, об этом знают».
– Боже мой!
– Да, Мадлен.
– Погоди, дорогой… но если все в очереди знают, то… почему не бегут отсюда, почему не вызывают полицию, не кричат?
– Потому что мы не люди, а овцы.
Тут Вернер тихонько заблеял… для правдоподобия.
Я должен был вмешаться в разговор.
– Идея! Давайте не будем овцами. Уйдем отсюда потихоньку, не привлекая внимания этих – я показал рукой на собакоголовых надсмотрщиков в желто-зеленых комбинезонах. А если ничего ужасного не произойдет, вернемся и мирно дождемся своей очереди на прививку.
Супруги в ответ на мое предложение согласно кивнули и пошли налево. Под руку. А я – направо.
И тут же собакоголовые как-то неестественно быстро подскочили к нам и ужасными ударами резиновых дубинок по голове и по спине загнали нас назад в очередь. При этом бешено лаяли и хрипели. Один из них еще и укусил меня за ухо, негодяй. Из раны засочилась кровь. Ухо стало свербеть. Я перевязал его носовым платком. Стал похож на Ван Гога с известной картины.
Вернер играл желваками и каменно молчал. Гримаса на его лице означала: «Вот видите, я предупреждал, не надо было дразнить гусей. Теперь нам конец».
А Мадлен начала почему-то нервно хохотать. Это был шок. Вернер обнял жену за узкие плечи, поцеловал, успокоил.
Люди, стоявшие в очереди недалеко от нас, демонстративно отвели глаза. Огромные, на выкате. Некоторые примирительно заблеяли.
Мы молчали минут пять, потом заговорила Мадлен. На незнакомом мне гортанном языке. Я попросил ее перейти на немецкий, а она показала мне язык. Толстый, нечеловеческий. И захрюкала.
Затем медленно, словно бы нехотя, превратилась в мою немку.
Та трясла меня и говорила: «Проснись, проснись, Гарри, это только кошмар. Ты такой горячий, наверное, у тебя жар. Ты слишком чувствительный. Смотри, руки дрожат. И плечо распухло. Погоди, погоди, а откуда у тебя этот мех на груди… и на руках… и на спине. Прямо как у барана. Я раньше не замечала. И что это с твоим ухом?»
…
Ровно через двадцать четыре часа после прививки у меня действительно поднялась температура. Закружилась голова, заныли суставы. Меня тошнило, я почти не мог ходить. Организм мой протестовал против впрыснутой в него, биологически активной жидкости.
Еще через два часа начался бред. С галлюцинациями.
Я не видел больше ни длиннющей очереди, ни собакоголовых, ни Вернера, ни Мадлен, ни зловещего терминала. Передо мной прыгал и скакал шоколадный заяц в фиолетовой фольге. Величиной со слона. Омерзительно улыбался, ухал и что-то бормотал. В руках у меня была неестественно большая синяя шариковая ручка. И я все пытался и пытался уколоть ею зайца в покатое плечо.
…
На следующее утро все неприятные симптомы исчезли. Вторая прививка назначена на конец июня.
Вторая прививка, или Кентавры
Ждать второй прививки мне пришлось три месяца. Вечность.
Многие непривитые успели за это время два раза благополучно привиться. И не сомнительной оксфордской Астрой, а солидным германским Байонтехом. Задирали нос и не без злорадства спрашивали меня, моргая довольными водянистыми глазками: «Когда же ты привьешься, друже? Скоро начнут прививать от новых мутаций, а ты все еще от старого варианта не привился. Сходи к врачу, что ли. Ты становишься опасным гостем. Не удивляйся, если мы больше не будем приглашать тебя».
Как будто от меня что-то зависело. Мне объяснили, почему конец июня – оптимальное для второй прививки время. Назначили дату. Я поверил. Не оспаривал мнение специалистов. Я ничего не понимаю в вирусологии.
Потратил эти три месяца на изучение графического наследия давно любимого художника – Альфреда Кубина. Занялся им всерьез. Купил полтора десятка книг, альбомов и прозы, в том числе папку из сорока рисунков пером – «Сансара» (факсимиле оригинала, вышедшего
