ты корзину ту в жаровне, бо не любо мне на нее глядеть, да и пустая она.
Вот Мэри тщательно и сожгла корзину, покуда отец укладывал скарб в повозку и запрягал осла.
Ангелы же, поговорив между собою, вскоре обратились к Мак Канну.
— Если нет в том неудобства, — сказал уполномоченный всей троицы, — мы бы желали остаться с вами на время. Считаем, что в вашем обществе научимся мы большему, чем где бы то ни было еще, ибо ты, судя по всему, человек умелый, а мы в этом неведомом мире довольно-таки потеряны.
— Само собою, — радушно ответил Патси, — никаких на всем белом свете не имею возражений, вот только, ежели не хотите беды накликать да примете мой совет, я б сказал: вы бы сняли одежки, какие на вас, да обрядились в лохмотья вроде моих, а еще крылья прибрать да венцы ваши богатые, чтоб не пялился честной народ что ни шаг, бо верьте слову: дурное это дело, ежели честной народ смотрит, когда идешь по деревне или по городку, потому что знай-гадай, кто там тебя опосля вспомнит, а тебе лучше, чтоб и не вспоминали вовсе.
— Если наше облачение, — сказал ангел, — таково, что выделяет нас…
— Выделяет-выделяет, — проговорил Патси. — Люди подумают, что вы из балагана, и тьма-тьмущая толп за вами будет повсюду.
— В таком случае, — постановил ангел, — поступим, как ты велишь.
— Здесь в узелке одежи на всех хватит, — сказал Патси уклончиво. — Нашел ее там же, в доме, и подумал о вас, глянув на нее. Пусть-ка наденете ее, а ваши наряды сложим в мешок да закопаем тут, чтоб, когда пожелаете их себе — тут и найдете, а покамест отправимся куда захотим, и ни одна живая душа ни слова поперек нам не скажет.
И вот так пришлые переоблачились в крепкое да обычное. Нисколько не смотрелись они иначе в сравненье с Патси Мак Канном, если не считать того, что были все повыше ростом, однако разница между его ветхим нарядом и их была сама малая.
Мак Канн вырыл яму под деревом и осторожно закопал в нее ангельские пожитки, затем с задумчивым видом велел Мэри вести осла, а сам вместе с ангелами шагнул на откидной борт.
Подались они в путь в утреннем свете, и некоторое время мало что было им сказать друг дружке.
Глава IX
Если по правде, Патси Мак Канн был человеком очень умелым.
Сорок два года прожил он на околице общества, не признававшего его ни так, ни эдак, но, как сам Патси сказал бы, не очень-то скверно устроился, как ни крути.
Жил он, как живет птица, или рыба, или волк. Законы писаны для других, не для него: Патси подлезал или перелетал в прыжке всякие такие нравственные преграды, и беспокоили они его лишь в той мере, что ему приходилось чуть пригибаться или забираться повыше, чтоб их обойти: считал он законы тем, от чего следует держаться подальше; так же относился он почти ко всему.
Религия и нравственность, пусть и отдавал им Патси чрезвычайное должное, тоже были не по нему: взирал он на них издали и, какими бы ни казались они ему прекрасными или бестолковыми, забывал он о них так же легко, как и о долгах своих, если вообще столь веское описание подходит к его мимолетным обязательствам. Не отказывался он от них — он с ними тянул: между собою и требованиями к своей персоне держал он расстояние, ибо полмили вокруг себя считал своей границей, а за нею размещался недруг, кем бы тот ни был.
Патси оставался вне всяких общественных связей, и в пределах упорядоченного человечества его можно было б считать едва ль не зверем другого вида. Очень подвижный, однако вся его свобода целила в одну сторону, и вне тех пастбищ податься ему было некуда. Для обычного человека есть всего два измерения пространства, в коих перемещается он с некоторой ограниченной волей, для него существуют горизонтальный и вертикальный миры: взбирается он по общественной лестнице и спускается по ней, и в обеих этих средах имеется некий уровень, на котором может человек применять себя так и эдак, и странствования его строго ограничены ремеслом и семьей. Между местом, где трудится человек, и местом, где обитает, пролегает вся свобода, на какую может человек надеяться, в этих пределах вынужден искать желанных себе приключений, а расширение той свободы, на какое может он единственно притязать, возможно лишь вверх, к иной общественной жизни, если есть в человеке устремления, или же в низы, если человеку скучно. Для Мак Канна никакого движения ни вниз, ни вверх не существовало, он погрузился на каменистое дно этой жизни, однако горизонтальные его движения ограничивались лишь океанами вокруг его страны, и в этом исполинском низу перемещался Патси с едва ли не полной волей — и знанием, какое можно было б сообразно именовать научным.
Вопреки своей кажущейся внезаконности, жизнь свою Патси обустроил безупречно: нисколько не манили его болотными огнями амбиции; единственная хворь, какая могла обуять его, — смерть, а ее подцепляет всякий; никакая вражда не способна была загнать его ни в какой угол, ибо погрузился он на целый слой глубже всякой злобы и всякого благоволенья. Телесная обида умела догнать его, однако в таком случае его, Патси, мужская сила и стать выступала против другой мужской силы и стати, и тут все просто — победит лучший, однако никакой славы победителю не перепадало и никаких трофеев с поля брани никто не уносил.
Такие вот случайные стычки в судьбе у Патси происходили довольно часто, ибо дрался он упрямо — с человеком любого сорта, а после врачевал свои раны снадобьями, какие были ему по карману, — целебными бальзамами времени да терпения. Занятие у него было всего одно — однако всепоглощающее: он добывал пищу, и за ней охотился с ловкостью и упорством волка или стервятника.
И с какой еще ловкостью охотился он! Обирал крохи с тощих скул голода; вынимал пропитание из воздуха; доставал из колодцев и водных потоков; стаскивал с бельевых веревок и изгородей; тибрил столь умело у пчел, что ни разу не почуяли они руки его в своих карманах; умел вынуть яйца из-под птицы так, что та думала, будто палец его — это птенец; сгребал курицу с шестка, а хозяйка при этом полагала, что это дворовый пес завозился, — а дворовый пес думал, что это брат его.
Была в нем и ученость — не широкая, зато глубокая: знал
