у него выпал пластмассовый пульт из рук, скрылся из глаз стремительно. «Надо остановиться и взять его, вернуть быстрее всё в прежнее положение, пока чего худого не вышло», – было первое, что, спящий, подумал он, выставляя по привычке вперёд правую ногу в качестве тормоза. Но нога скользила беспомощно по сугробам, рытвинам, голым кустам и кочкам – и не имела возможности ни за что хотя бы немножечко зацепиться, скорость сбавить или слегка погасить.
«Что ж это такое, а?! – дивился мчавшийся во сне Денис, робея уже не на шутку. – Почему я не могу затормозить, как раньше?! как всегда тормозил?! Прямо чудеса какие-то!»
Он позабыл в горячке про кнопку, потерянный пульт и отца своего, на горе оставленного. Одна его тогда занимала мысль: как остановить санки? – для чего он ноги вперёд выдвигал, широко раскидывал для захвата руки. Но всё было без толку, было зря: санки неслись по полю как бешеные, как по воздушной подушке. И не было сил удержать их, остановить. Даже и скорость уменьшить…
Ветер свистел в ушах у мальчика протяжным надрывным свистом, хлестал ледяной позёмкой горе-экспериментатору в грудь, глаза и лицо, залезал под шапку, за ворот куртки. Перепуганный насмерть Денис всё безуспешно пытался схватиться за что-то, одновременно выруливая санями так, чтобы не врезаться по дороге в стремительно налетавшие на него предметы и не разбиться, голову себе не сломать.
Санки же его взбесившиеся, между тем, свою линию гнули туго: всё дальше и дальше уносили его прочь от дома; и делали это стремительно, страшно…
Вот уже и родной Балашихинский район мимо него соколом пролетел, потом и сама Московская область. Началась область Владимирская – чужая совсем, незнакомая.
Легко одетый Денис замёрз, задубел, носом зашмыгал, студёным зимним ветром со всех сторон как пледом тяжёлым укутанный, инеем покрываться начал, шапкой пушистой, снежной как дед Мороз. И, одновременно, уворачиваться стал уставать от налетавших на его крохотные сани деревьев, домов, строений промышленных, легковушек и грузовиков.
И когда силёнки, измученного и замёрзшего как сосулька, окончательно покинули его, – он, опустив руки и глаза безвольно зажмурив, закричал истошно: “Папа!” И в тот же момент проснулся, широко распластанный на кровати, одеяло с себя во сне на пол, как оказалось, сбросивший…
В комнате его, в которой он спал-ночевал, было темно и тихо; спокойно посапывал на соседней кровати брат; равномерно отстукивал время заведённый на утро будильник.
Всё было привычно и знакомо Денису, всё – на своих местах. И всё подчинялось безропотно и безгласно строго установленному матушкой-Природой порядку, выверенным законам её, как тайным, так и уже открытым.
Этот порядок незыблемый, фундаментальный, быстро успокоил мальчика, но сна назад не вернул. Дениска лежал на кровати до самого утра с широко открытыми глазками и не хотел засыпать: всё про сон свой недавний кошмарный думал, и очень страшился его. Ему всё казалось, мнилось отчётливо, что если он заснёт и забудется, – то опять окажется на ветру, опять помчится от дома прочь в тех злополучных санках. Чего уже делать категорически не хотелось после всего случившегося – эксперименты подобные проводить…
«Представляю, что было бы, что стряслось, если бы я сдуру все силы природные отменил: во-о-о, натворил бы делов-то! – думал он с ужасом, смотря в окно, за которым отчётливо просматривалось звёздное ночное небо. – Нет уж! Пусть лучше всё остаётся так, как есть, как теперь благоразумно сотворено кем-то… А то начнёшь что-нибудь рушить-менять или кроить по-своему, по-детски, во благо, якобы, – всё только испортишь и изломаешь в итоге, к трагедии, вселенской катастрофе мир подведёшь, которую я только что чуть было во сне не устроил… И сила трения эта несчастная пусть будет: без неё, как оказывается, никак нельзя; без неё – страшно…»
<сентябрь 2001>
