Волосы у него были длинные и спутанные, от него воняло мочой и гниением. Эпштейн достал из бумажника двадцатидолларовую купюру и сунул в огрубевшую ладонь бездомного. Потом подумал, достал мятные конфеты и протянул их тоже. Но это была неудачная идея – бездомный судорожно дернулся, и Эпштейн увидел, как в темноте блеснул нож.
– Бумажник гони, – буркнул он.
Эпштейн удивился. Неужели сегодня у него можно отнять что-то еще? Неужели он столько отдал, что от него пахло пожертвованиями и мир считал, что у него можно безбоязненно брать что хочешь? Или, наоборот, мир пытался ему сказать, что он недостаточно отдал, что достаточно будет только тогда, когда у него ничего не останется? И неужели в Центральном парке до сих пор водятся грабители?
Удивился, но не испугался. Ему в жизни не раз попадались сумасшедшие. Можно даже сказать, что у него как у адвоката был некоторый талант в обращении с ними. Он оценил ситуацию: нож небольшой. Им можно поранить, но не убить.
– Ну хорошо, – начал он спокойным тоном, – давай я отдам тебе наличные. Здесь долларов триста, может, даже больше. Возьми всё, а у меня останутся карточки. Они тебе все равно не пригодятся – их заблокируют минуты через две, и ты, скорее всего, выбросишь их в помойку. А так мы оба будем довольны. – Пока Эпштейн говорил все это, он вытянул руку с бумажником перед собой, подальше от тела, и медленно достал из него пачку купюр. Бездомный схватил их. Но на этом дело не закончилось, теперь он скомандовал что-то еще. Эпштейн не разобрал его слова.
– Что?
Бездомный быстро провел лезвием поперек груди Эпштейна.
– Что там?
Эпштейн отшатнулся, прижимая руку к груди.
– Где? – выдохнул он.
– Внутри!
– Ничего, – тихо ответил он.
– Покажи, – сказал бездомный, ну или так Эпштейну показалось; разобрать его невнятную речь было почти невозможно. Эпштейн на секунду вспомнил отца, речь которого навсегда осталась невнятной после перенесенного инсульта. Бездомный продолжал тяжело дышать, не опуская нож.
Эпштейн медленно расстегнул пальто, которое ему не принадлежало, а потом серый фланелевый пиджак, который ему принадлежал. Он раскрыл карман на шелковой подкладке, где обычно лежала маленькая зеленая книжечка, и, встав на цыпочки, чуть наклонился, чтобы показать грабителю, что карман пустой. Все это было так абсурдно, что он бы рассмеялся, наверное, если бы нож не был так близко от горла. Может, им все-таки можно убить. Эпштейн опустил глаза и почти увидел себя лежащим на земле в луже крови, не в состоянии позвать на помощь. В сознании всплыл вопрос, который смутно зрел уже несколько недель, и теперь он попробовал его, словно проверяя, подойдет ли по размеру: может, рука Божья опустилась с небес и указала на него? Но почему на него? Когда он снова поднял голову, нож исчез, а грабитель, развернувшись, спешил прочь. Эпштейн замер в неподвижности, пока тот не пропал в круге света на другом конце туннеля и он не остался один. Только подняв руку, чтобы потрогать горло, он осознал, что пальцы у него дрожат.
Через десять минут, дойдя уже без приключений до вестибюля «Дакоты»[3], Эпштейн снова одалживал телефон.
– Я друг Розенблаттов, – сказал он швейцару. – Меня только что ограбили. И телефон тоже украли.
Швейцар снял трубку внутреннего телефона, чтобы позвонить в квартиру 14Б.
– Не стоит, – поспешно произнес Эпштейн. – Я просто позвоню и пойду.
Он потянулся за конторку и снова набрал собственный номер. Звонок снова переадресовали на голосовое сообщение, которое он записал давным-давно, но оно все еще звучало. Он прервал связь и позвонил Шарон. Она сняла трубку и пустилась извиняться, что пропустила его первый звонок. Она уже позвонила в ООН. Аббас через пятнадцать минут должен выступать, и прямо сейчас ни с кем из его сопровождения нельзя связаться, но она уже садится в такси и собирается перехватить их прежде, чем они уйдут. Эпштейн велел ей позвонить Море, сказать, пусть идет на концерт без него.
– Скажи ей, что меня ограбили, – сказал он.
– Окей, вас ограбили, – повторила Шарон.
– Меня правда ограбили, – сказал Эпштейн тише, чем собирался, потому что снова увидел самого себя на земле в медленно растекающейся луже темной крови. Подняв голову, он столкнулся взглядом с швейцаром и понял, что тот тоже ему не верит.
– Серьезно? – удивилась его помощница.
Эпштейн прервал ее:
– Я буду дома через полчаса, позвони мне.
– Послушайте, – сказал он швейцару, – у меня сложности. Одолжите мне двадцатку, пожалуйста. В Рождество я отдам, а до тех пор можете обратиться к Розенблаттам.
Вручив ему деньги, швейцар остановил такси, ехавшее в южном направлении по Сентрал-Парк-Вест. У Эпштейна уже не осталось ничего на чаевые, ни денег, ни колец, так что он поблагодарил его только скромным кивком и дал адрес своего дома, на той стороне парка и в пятнадцати кварталах к северу. Таксист раздраженно тряхнул головой, опустил стекло и смачно сплюнул. Все как всегда: если уводить их с привычной колеи и просить развернуться в другом направлении, им это сильно не нравится. Этот аспект психологии нью-йоркских таксистов был почти универсален, как часто объяснял Эпштейн любому, кто ехал с ним на заднем сиденье. Как только они начинали движение, прорвавшись через пробки и красные сигналы, все их существо стремилось продолжать это движение. И когда клиент просил развернуться и поехать в обратном направлении, таксисты воспринимали это как свое поражение – не важно, что за него заплатят, – и их это раздражало.
Атмосфера в такси еще больше накалилась, когда выяснилось, что движение к северу по Мэдисон полностью остановилось, а улицы, идущие в западном направлении, перекрыты. Эпштейн опустил окно и окликнул толстого и мускулистого, как бейсболист, полицейского, который стоял возле заграждения.
– Что здесь происходит?
– Кино снимают, – безразлично ответил полицейский, глядя в небо, словно в поисках высоко летящих мячей.
– Это уже не смешно! Второй раз за месяц! Кто сказал Блумбергу[4], что у него есть право продать город Голливуду? Тут, вообще-то, пока еще люди живут!
Выбравшись из провонявшего такси, Эпштейн зашагал по Восемьдесят Пятой улице, вдоль которой выстроились тихо гудящие трейлеры, подключенные к огромному шумному генератору. Тут же стоял приготовленный для участников съемок стол с едой, и он, не замедляя шаг, схватил пончик и укусил его так, что джем брызнул.
Свернув на Пятую авеню, он остановился, потому что оказалось, что там выпал снег. Деревья, подсвеченные огромными прожекторами, были все в белом, на тротуаре блестели, как слюда, большие сугробы. Все кругом погрузилось в сонную тишину; даже черные лошади,
