дышать, листья на деревьях поникли, асфальт проваливался под острыми женскими каблучками. Все основное время молодое население города проводило на речке.
Андрей с удовольствием плескался в прохладной воде, выскакивая на берег, чтобы отдышаться или покурить, и снова уходя под воду. Плавал он великолепно. Даже сибирские реки подчинялись его силе и умелым взмахам рук, что уж говорить об этой спокойной, прячущейся в кустах речушке.
Вынырнув в очередной раз, он заметил на берегу стройную девичью фигуру в ярком купальнике и узнал Марию. Она стояла у самой воды, подставив солнцу не загоревшее еще тело, закрыв глаза и сладко улыбаясь. Андрей как можно тише подобрался к ней, набрал в ладони воды и хотел уже плеснуть, но Мария открыла глаза и счастливо засмеялась:
Привет! Вот ты где, а я уж думала, опять уехал куда. Глаз не кажешь.
Как-то все занят был. А ты хороша! – не сдержался от восхищенного возгласа.
Да? – лукаво повернулась в сторону красавица. – Спасибо за комплимент. Думала, и не заметишь.
Такую как не заметить. Парни вон все головы посворачивали.
А-а-а, – пренебрежительно махнула рукой, – совсем не свернут. Глупые они все. Парни вообще глупые.
Все? Так ли уж все?
Ну, может, за некоторым исключением.
А я попадаю в число исключений?
Пока не знаю. Поживем, увидим.
Хочу быть исключением! – воскликнул Андрей, подхватил Марию на руки и понес в воду.
Ощущение тяжести красивого женского тела в руках, ее дыхание у покрасневшего уха, грудь, прижатая к самому лицу, сводили с ума. Опустив свою "добычу" в воду, бережно, боясь уронить, причинить боль, показаться неловким он какое-то время так и стоял – не было сил расцепить руки.
Весь день прокупались вместе. Андрей переплывал речку, нырял, показывал все, что умел в борьбе с водной стихией, Мария плавала спокойно, а чаще всего, перевернувшись на спину и раскинув руки, просто лежала на воде.
Когда жара спала, и пришло время возвращаться в город, пошли рядом.
Идти нужно было через лесок, по тропинке. На одной из полянок Мария остановилась, наклонившись к цветам. Андрей достал сигареты и закурил. Потом сел рядом на траву, глядя, как из маленьких цветков создается букет, переплетаясь с длинными красивыми зелеными ветками то ли папоротника, то ли еще чего. На какое-то мгновение Мария оказалась совсем рядом, он обнял ее, прижал, потом подмял под себя…
Когда мать узнала о решении Андрея жениться, то только тяжело вздохнула, ничего не сказав. Андрей бегал, суетился, весь сиял от радости, от новых чувств, от желаний, а она глотала тайком слезы и молчала.
После свадьбы молодые стали жить отдельно, в маленькой однокомнатной квартирке, которую уступила Марии бабушка, перебравшись к матери.
Первые годы семейной жизни были счастливыми. И первый, наполненный страстью и чувствами, и второй, когда главным стало сначала ожидание ребенка, потом его рождение, первые улыбки, первые зубки, первые слова, и третий… Вот как раз в конце третьего со дня их свадьбы года и были произнесены слова: "Это от тебя у Катьки ребенок?".
Ох, Андрюша, это я во всем виновата. Только я, – заплакала Катерина, достав из кармашка маленький платочек и приложив его к глазам.
При чем тут ты? – недоуменно спросил Андрей. – Мы что, любовники? Мы прятались, обманывали, изменяли? Не было же ничего. В чем же тогда твоя или моя вина?
Не знаю. Уехать мне надо было, уехать, – Катерина готова была зарыдать в голос, но вовремя остановилась, приложив руку к животу. – Он толкается. Смешной такой.
Почему он? А если дочка?
Ребеночек, значит – он, – улыбнулась сквозь слезы будущая мама.
А то, что ты должна была уехать, глупости. Здесь твой дом, могилы родителей. С какой стати? Нет, уезжать никому никуда не надо.
Но ведь так тоже не дело.
Обойдется все, обойдется, – успокаивал Андрей, пытаясь больше уговорить себя, но не веря ни во что.
Он встал, подхватил на руки Костика, зажавшего в руке пучок травы, и пошел к дому.
5.
Я проснулся, когда солнце уже во всю било в окна. День выдался ясным, небо очистилось от туч, но снег уже не таял.
Подняв голову, я увидел, что вчерашняя больная сидит за столиком на своей полке, прихлебывая горячий чай из стакана.
Как себя чувствуете?
Ой, сынок, спасибо тебе. Умерла бы, наверное, стыд-то какой, на горшке умирать.
И никакой не стыд, – проворчала, однако вполне миролюбиво и даже успокаивающе, бабушка. – Что за стыд? Болезнь не может быть стыдной. Мало ли что в дороге бывает. Ты не тушуйся, не переживай. Хорошо все, и ладно. Приедешь, дело свое сделаешь, а там уж как хочешь.
Да, дело… – печально заговорила женщина и полезла в карман за платком.
Ты вот что, – строго заговорила старушка, – слезы спрячь подальше. Для них будет время. А сейчас, пей вон чай, да сиди себе. Смотри, станет плохо, снимут с поезда, лучше, что ли будет?
Ой, не дай бог, не дай бог – она вздохнула, но немного успокоилась. – Мой Мишуня такой был хороший, веселый, песни любил петь. Не услышу теперь его песен…
Как не услышишь? Услышишь. Человек ты не молодой, под этим солнцем ходить осталось недолго, а там встретитесь, и услышишь.
Я спрыгнул с полки, достал полотенце с мылом и пошел умываться.
Приведя себя в порядок, вышел в тамбур. Несмотря на то, что проснулся поздно, выспавшимся себя не чувствовал. Еще бы! Таких фантасмагорических поездок, с ранениями, больными, кучей всяких поддающихся и не поддающихся логике событий, у меня никогда не было.. Как станет ясно впоследствии, мои предположения, что и дальше все будет не менее странно, оправдались вполне.
Ехать оставалось не более двух часов. Я вернулся в вагон, сходил за чаем, достал бутерброды.
А ты садись к нам, сынок, – пригласила бабушка, – места тут хватит, да и поешь вот, курочка у меня есть, зарубила специально перед поездкой. Мне много надо? Кусочек пожевала, и все. Да и нечем больно много жевать. Были зубы, все кончились.
Я пересел. Чемодан все стоял, прижатый к полке, и мешал нормально поставить ноги. Поднимать его было и поздно, и бесполезно, уходить на свое место – неудобно, я так и уселся, вывернувшись в сторону.
Мы завтракали, слушая бабушкины рассказы о своей жизни, о внуках, живущих сейчас в Ленинграде, о дочери, часто и подолгу болеющей, о ее муже, хорошем, в общем-то, мужике, но пьющем. Она говорила не столько нам, сколько чтобы просто говорить, ее рассказ был подобен стуку колес, такой же ровный, такой же
