может ничего дать, так как он все уже имеет, и от него не может ничего вполне получить, потому что то, что единица может от Него в себя принять, не перестает принадлежать Ему“51. Последние слова указывают, что „All“ для Банзена не есть нечто большее, чем живая совокупность индивидов. „Невозможность абсолютного изолирования помогает индивиду понять всеобщую зависимость, несмотря на все же несомненную свою самостоятельность и существование для себя“52.
Мы — вот слово, на котором основана этика Банзена. В „мы“ единство и множественность находятся в гармоническом равновесии. „Так как „мы“ охватываем свое и чужое (и это последнее более, чем свое, ибо оно многочисленнее), — „мы“ есть великое связующее слово этики, потому что обозначает несравненно больше, чем простую множественность прибавленных друг к другу „я“, а именно, сверх того, единство взаимозависимых „я“... Оно охватывает уже нечто противоположное „моему“, собственно-эгоистическому... Незачем предполагать некое „целое“, которому идет на пользу жертва единицы, достаточно обращаться с индивидуальным не-„я“ так, как „естественный“, т.-е, абсолютно-эгоистический человек обращается с собственным „я“... Мы не хотим предполагать, как носителя этических обязательств, человеческое существо, приписанное к неизвестному потустороннему миру, но живых детей человеческих из плоти и крови со всеми с этим связанными потребностями“53.
Самая смертность, конечность человеческого существа увеличивает нашу нежность к нему. Основа этики есть сочувствие и перенесение себя в положение другого („вчувствование“ Липса); уважение ко всей полноте чужой индивидуальности и есть „такт“. „Такт есть очевидно не вмещающееся в системы, если не прямо им противоречащее понятие“. Это — „интуитивное знание правды и добра“. „Над узким сердцем юридической справедливости возвышается сердечная доброта, человеческая любовь (caritas)“54. Лозунг „pereat mundus, fiat justitia“ Банзен готов признать, если под Iustitia мы будем разуметь не справедливость (Justiz) служителей буквы, но дух истины и правды (Gerechtigkeit); если для нас дорого „Право“, а не „права“ — в смысле дисциплин позитивного права55.
Из той же тенденции против поверхностных обобщений критикует Банзен понятие „любви ко всем“. „Только по отношению к единице дана действительная любовь, по отношению ко „всем“ она — лишь возможность“56. Банзен вспоминает стихи Грильпарцера:
«Theil nicht Du Deine Liebe in das All,
Bleibt wenig für den Einzelnen, den Nächsten,
Und ganz Dir in der Brust nur noch der Hass.
Die Liebe liebt den nahen Gegenstand
Und Alle lieben ist nicht mehr Gefühl,
Was Du Empfindung wähnst, ist nur Gedanke
Und der Gedanke schrumpft Dir einst zum Wort,
Und um des Wortes Willen wirst Du hassen!»57
Банзен хорошо сознает, что конкретные „ближние“ часто вызывают в нас ненависть. Многообразие индивидов включает и „дурные“ случаи. Банзен признает существование природного „вкуса к злому“ и не желает отделаться от этого факта „волшебными словечками“58. Но гимнов „красоте зла“ мы от Банзена мало услышим. Переоценка этических ценностей в этом смысле ему чужда. „Вкус к злому“ скорее ощущается им, как факт страшный и горький, одна из неожиданностей неумолимой жизни. Во всяком случае прежде всего надо помнить, что „в пестроте индивидуальной жизни есть краски, а не одно светлое и темное“, всматриваться в факты раньше, чем грубо осуждать или рабски кадить. Понятия нравственного долга и идеала далеко лишены той общеобязательной простоты, которую им придавал Кант. „Идеальное вообще“ есть понятие пустое; идеал должен индивидуализироваться, как цель „вот этого я“, и тогда лишь делается стимулом действия. Но так как индивиды-генады в конечном счете абсолютно различны, неизбежна множественность идеалов и нечего мечтать о конечной гармонии — жизнь идет просто по равнодействующей и не считается с нашими фантазиями.
VII.
Однако не эта „недостижимость“ идеала делает Банзена пессимистом. Она еще оставляла бы уверенность исполненного долга: feci quod potui. Но Банзен не считает индивида-генаду способной к единому направлению деятельности; противоречия не только наполняют мир, но раздирают самое личность. Потому-то и можно сказать, что сущность мира не простая борьба противоположностей, но подлинное противоречие: каждая генада в себе раздвоена. Воля каждой одновременно жаждет „жизни“, т.-е. полноты удовлетворения, и „смерти“, т.-е. прекращения томлений. Каждая генада есть „существо хотящее и нехотящее“. Это не смена колеблющихся настроений, а одновременная наличность в воле двух противоположных и равносильных влечений. Этим то и отличается реальный диалектик от скептика. Скептик с наслаждением пользуется своей „цыганской“ свободой, своим „нейтралитетом“, своей „ролью бухгалтера философских предприятий, выводящего нуль в итоге счетных книг“. Скептицизм похож на „русские качели“ (вертикальную карусель): человек с сильными нервами забавляется ею с удовольствием. Реальному диалектику суждена мука бесконечного и бессмысленного „Иксионова колеса“59. Внешняя борьба только последствие внутреннего раздвоения; генада находится в безысходном напряжении всех сил без всякой возможности избрать тот или другой путь добровольно.
Вот в этом то признании самораздвоения воли каждого „я“, — основа Банзеновскаго пессимизма,—поворотный пункт всей его системы: неверие в целостность личности и ее активную мощь. Противоречие реально пребывает в нашем вечном „я“. Можно, конечно, без страха признать „не-логичную“ жизнь-борьбу, лишенную всякого „мирового плана“. Но если эта борьба не только бесконечна, но и безрезультатна, если вся жизнь мира есть, — выражаясь вульгарно, — толчея воды в ступе, так как позади пестрой смены событий пребывает воля, коснеющая в муке напряженного самораздвоения, действительно остается только отчаяние. „Реальная диалектика познает, что истина заключается в единстве „ни-ни“ и „и-и“ (Weder noch und Sowohl — Alsauch)“60. Перед волей постоянно становятся равнозначущие цели и не ее выбор, а только принуждение обстоятельств, лишенное всякой целесообразности, направляет „я“ по этой дороге, хотя половина нашего существа жаждет другой. Это только наше бессильное попущение, кажущееся уничтожение противоречий, внутренне оно остается. Собственный внутренний опыт в безошибочной интуиции указывает нам на самораздвоенность. „Я бы очень хотел иметь другое мировоззрение, но это значит закрывать глаза перед ощущаемым фактом“61. Однако, пессимизм не просто „личная прихоть“. Восставая против обычного „доказывания“ правоты пессимизма „головным“ математическим подсчетом „балансов“ счастья и несчастья, Банзен не желает основывать свой „пессимизм сердца“ только на мрачном самочувствии. Он указывает на сочувственный опыт, как на средство обобщения результатов опыта личного. Чувство мировой тоски, причастность всеобщей скорби, которая охватывала Фауста, помогает нам познать трагическую судьбу человечества.
Но одного ли человечества? Ведь весь мир состоит из генад, и самораздвоение свойственно им всем; разница только в степени осознания. „Реальная диалектика возвещает этот закон внутреннего мира, как
