годов повестями и рассказами, высоко оцененными М. Горьким и Вс. Ивановым, многообразно: его первый рассказ «Зеленый дом», опубликованный в журнале «Прожектор» в 1927 году, обнаружил несомненную «завязь таланта», развивавшегося и укреплявшегося в повестях о «муках рождения» «нового в недрах веками устоявшегося быта» [2, 6] – «Иной период, или Злоключения Гриши Непримиренного» (1928), «Соседи» (1929). В 1930-е годы писателя волновал процесс становления молодой советской республики, преодолевавшей глубинные внутренние противоречия социально-политического и нравственно-психологического характера (рассказ «Поджог», 1929, повести «Скрытые тьмой», 1932 и «Возвращение» («Кубанский рассвет»), 1935). Рассказ Д. И. Еремина «Рапорт Алту» (1936) о старом табунщике-калмыке Уссурове – философская притча о судьбе человека в бесконечности времени и пространства, о бескрайнем горизонте степи как метафоре человеческой жизни – был замечен и отредактирован М. Горьким («Это было последнее, что лично редактировал Горький, умерший в том же 1936 году» [2, 8]). Вольный дух степи навсегда войдет в художественный мир писателя и проявится в рассказах «Первые конники», «Хуторянин Змочка», «Детство Алексея Кравкова», «В метель», «Случай с Хижняком», но ярче всего отразится в повести «Солнце над степью» (1948), наполненной поразительным лиризмом. Поэтическое мироощущение автора во всей полноте проявилось в сборниках стихотворений «День гнева» (1943) о событиях Великой Отечественной войны, «Дары мира» (1968), «Благодарность» (1975). В послевоенной прозе писателя усиливаются патриотические настроения, звучит гимн природе и человеку («Евстратова скрытня», 1964; «Голубан», 1967; «Тигровый круг» и «Великая салма», 1968; «Глыбухинский леший», 1973).
Однако вершиной творчества Д. И. Еремина по праву считается исторический роман «Кремлевский холм» (1947–1955). Эта широкая панорама Руси создавалась писателем на основе тщательного изучения древних летописных и фольклорных источников. Выпускник Литературного отделения факультета общественных наук Московского государственного университета (1925) и аспирантуры Института литературы и языка Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (1929), член Союза писателей СССР (с 1935), свыше десяти лет преподававший теорию и историю русской литературы в вузах Кубани, Воронежа, Москвы, Д. И. Еремин не был дилетантом в области древнерусской культуры. И потому его художественная реконструкция быта и бытия Северо-Восточной Руси вызывает особый интерес. Исторические события ХII века, периода княжеской раздробленности, пропущены в романе «Кремлевский холм» сквозь призму индивидуально авторского восприятия, проявившегося и в оценке известных фактов, и в идеологическом осмыслении персоналий (прежде всего суздальского князя Юрия Долгорукого).
Вообще идеологическая составляющая художественного дискурса Д. И. Еремина, проявившаяся в его романах «Гроза над Римом» (1951, Сталинская премия 1952), «Семья» (1959), «Золотой пояс» (1970), «Перед прыжком» (1979), в грандиозном историческом полотне о «начале Москвы» получила свое методологическое обоснование/оправдание в русле официально провозглашенного канона социалистического реализма, в котором, по справедливому замечанию Е. Б. Скороспеловой, сформировалась особая «советская мифология». «Молниеносное (в историческом масштабе) формирование советской идеомифологии (в том числе и средствами искусства) было направлено на обуздание опасной социальной энергии, высвободившейся в процессе разрушения “старого мира”. Мифотворчество было призвано гармонизировать хаос, воцарившийся в безрелигиозном обществе, которое лишилось традиционных нравственных ориентиров» [65, 191]. Д. И. Еремин, хорошо осознававший пагубность крушения культурно-исторических святынь, попираемых как революционными ревнителями – ниспровергателями прошлого, так и грозными вражескими силами, обрушившимися на страну во время Великой Отечественной войны, в драматический для судьбы Отечества период обратился к истокам русской государственности, к становлению национального самосознания, чтобы не только утвердить незыблемость «русской идеи» в ее новой, советской ипостасности, но и наметить перспективы ее дальнейшего развития. Обойтись при этом без мифологизации исторического процесса было просто невозможно, тем более что хронотопически этот процесс имел вполне определенные «координаты», четко очерчивавшие «советский Космос» (Е. Б. Скороспелова).
В центре «советского мифологического пространства» [65, 190] вполне естественно находилась Москва, куда большевистские власти в 1918 году перенесли столицу Российского государства, а потому Москва, издревле сакрализованная в русской культуре, нуждалась в новой идеомифологической санкции, порождая / возрождая особый «московский или столичный миф» [45, 6]. «Архетипические признаки Москвы как столицы России», по верному наблюдению Н. М. Малыгиной, оказались положены «в основу выделения “московского текста” русской литературы» [45, 6], который, обладая «семантическим единством», продуцировал разные формы и способы воссоздания «московского мира», в том числе идеографический. Свою идеографию московского мифа представил и Д. И. Еремин, последовательно реализуя ее как в сюжетно-образной системе романа «Кремлевский холм», так и в оригинальной, мифопоэтической интерпретации самого топонима «Москва», оказавшегося смысловым ядром всего произведения.
Первому летописному упоминанию о Москве, «бедном и едва известном в отдаленной земле Суздальской» городке, ставшем «со временем главою обширнейшей монархии в свете» [30, 230], по замечанию Н. М. Карамзина, было суждено превратиться в миф, порождающий разноречивые толкования и домыслы. Сам автор «Истории государства Российского» приводил многочисленные версии, разъясняющие значение загадочного имени, которое дал князь-строитель новому городу на берегу Москвы-реки, «названной же Москвою от мостков» [30, 280]. Д. И. Еремин в своем романе синтезирует едва ли не все варианты этого мифа, сюжетно обыгрывая и семантику, и этимологию (в том числе мнимую) топонима и гидронима – «Москва», причем «гидроним Москва, – по утверждению М. Фасмера, – старше названия города», в нем отчетливо проступают финно-угорские «следы»: «musta “черный” + коми va “вода”» [70, II, 660].
«Глубокая и большая река, называемая на местном наречии “Московой”, “темной водой”» [20, 248], сразу же приглянулась Юрию Долгорукому, в юности посаженному отцом Владимиром Мономахом князем во Владимиро-Суздальский удел: «хорошо и удобно было ему ночевать тут, возле Москвы-реки и после – во время поездок к родным из Киева в Суздаль или из Суздаля в Киев» [20, 249]. «Москва-река с ее сильной и темной от вековечных лесов водой была подобна воротам, в которые проходили учаны с зерном из Рязани в Новгород, а навстречу им плыли ткани, меха, мечи, варяжские шлемы, соль» [20, 249]. Мономах первым осознал всю благоприятность московского местоположения и «отдал Юрию этот удел не без умысла: пусть младший тоже крепит здесь Русь»: «Встань у этих ворот, на речном пороге, и только бери с проходящих дань! А не то – закрой те ворота… и сразу Рязань взмолится о мире: Рязани худо жить без обмена, без торга с богатым “верхом”. А вслед за Рязанью запросит и Новгород милости у владельца земель московских» [20, 249]. Поистине «московское порубежье» – «середина Русской земли» [20, 303].
«Экономические выгоды географического положения» [32, 181] Москвы, по замечанию В. О. Ключевского, и определили ее политическую и духовно-культурную судьбу. Однако исключительно «географическим положением Москвы» («она-де находилась в центре Русской земли, на перекрестке дорог», «но ведь и Тверь была в “центре”» [15, 146]) невозможно объяснить возвышение небольшой княжеской вотчины. Разгадка этого феномена, полагал Л. Н. Гумилев,
