молодыми детьми с 17 до 22–23 лет, вели себя не так уж и громко, но вот их сопровождающие были совсем другим делом. Дядьки, тетки, слуги и прочее орало во весь голос, потрясая руками и обещая жаловаться всюду и везде. К тому же они, явно пребывая в большом потрясении и печали, то и дело пихали соседей, на что те, безусловно, обижались, тут же производя алаверды и иногда даже кулаком в глаз.
— У меня два вопроса — что происходит и почему до сих пор не стреляют… — ошеломленно пробормотал я, рассматривая этот балаган. Действительно, буквально все, кто были на площади, носили на поясах как минимум кобуру с пистолетом, а как максимум — еще и кинжал-переросток, точь-в-точь напоминающий мой хавн. А это оружие далеко не похоже на нечто цивилизованное! Эта штука в моем мире называлась венецианской чинкуэдой, будучи тяжелым кинжалом-мечом для городских боев. Плавно заостряясь из толстого и широкого основания лезвия, чинкуэда позволяла совершать широкие и несколько неуклюжие махи — и горе было тому мясу, что попадало под её сужающееся к концу лезвие! В общем, такой себе лютый кынжал изрядного веса.
— Ты откуда выполз такой? — недовольно поинтересовалось блондинистое, досадливо тряхнув кудрями, — Ай, ладно, я тебе слегка должен, так что слушай…
В общем, дорого одетый странный ребенок повторил то, что я уже знал, кроме нескольких моментов, о которых ранее услышать мне было негде.
Нельзя просто так взять и создать школу, в которой будут обучаться будущие ревнители. Это в принципе невозможно без вливания колоссальных средств, требующихся на установку системы, ограничивающей и контролирующей силу магии на определенной территории. Вот те штыри, торчащие на крышах академии, и были частью этой системы. Другой её частью являлся чрезвычайно мощный и разумный даймон, круглые сутки следящий за всем, что происходит на территории учебного заведения. Такую тварь тоже под половиком не найдешь и за печеньки так вкалывать не уговоришь.
Вот русские, у которых на территории было аж три академии из двенадцати, бытующих по всему миру, и открыли двери двух из них для желающих становиться защитниками земли от разной иномировой сволочи. Но, как обычно, халяву быстро перестают воспринимать с благодарностью и начинают требовать большего. Сначала император еще Андрей Второй сотню лет назад дал добро на обучение на трех языках, что раздуло штат крымской и питерской академий, затем пришлось заводить отдельный штаб переводчиков-писарей, работающих с определенными группами студентов, затем…
В общем, когда решили обновить Санкт-Петербуржскую академию, все иностранцы, ждущие продолжения обучения, написали Петру Третьему, императору Русскому, общую петицию-требование о включении студентов в составы крымской и московской академий.
— Требование! — сардонически заявил мой бесполый блондинистый сосед, ехидно ерзая на продолжающей мысленно орать книге, — Вот им — требование! Сейчас их отсюда вышвырнут, вот смотри!
Действительно, оперативно вырулившие из-за углов зданий сероватые мана-мобили в виде автобусов щедро делились с окружающей средой рядами суровых усатых дядек в зеленоватых шинелях. У этих милых людей были длинные черные и злобно искрящие дубинки, а также пистолеты, пока отдыхавшие в кобурах. Усмирение толпы началось. В основном прибывшие справлялись грозными воплями, но при малейшей угрозе тут же пускали в ход свои дубинки, бывшие весьма эффективными. Пораженные ими валились на землю, пуча глаза и мелко сотрясаясь.
— Помяни мое слово, — с неимоверно довольным видом произнес мой сосед по козырьку, — Вся эти шелупонь на следующий год вернется. И балакать по-русски будут. Ломко, криво, тупо, но будут. А их снова пошлют — мол, учитесь лучше. А через еще год… может и примут. Одного или двух, а то и пятерочку. Воздух чище станет.
— Злобный ты, — посетовал я просто для порядка.
— Я этот город люблю! — забавно надулся блондин, доказывая, что я угадал с его гендерной принадлежностью, — Не хочу, чтобы тут пьяные латыши в двери едален плевали за то, что там латышского не знают! И финны в фонтаны ссали, как в прошлом году! А когда у Пскова три прорыва обнаружилось, знаешь, что добрые соседушки нам сказали? Мол, готовьте выкуп в двадцатую часть города, иначе ревнителей не пришлем! Еще и по-доброму так, по-соседски. Так что я, русский, смотрю и радуюсь. Тебе, загранице ободранной, не понять!
А тем временем народ разгоняли по трем колоннам-очередям, каждая из которых была направлена строгими усачами к одному из писарей, которым уже вынесли столы и организовали трудовое место. Подавляющее большинство людей после первого же ответа на вопрос писаря тут же уволакивалась усачами в сторону
— Литвинов, Кусков и Маламедов, — прищурился блондин, привстав на цыпочки, — Тебе к Маламедову, вон к тому, к крайнему левому, понял? Сразу только тычь ему хавном в нос, он близорукий. Долг ниже будет, гораздо.
— Какой долг? — тут же насторожился я.
— Эх темнота… — в шутку посетовал блондин, — Обучение и кошт по-прежнему бесплатны, а чернокнигу ты где, босота, возьмешь? Дают у нас эти книги, причем хорошую надежную штамповку! Отличную даже! Вся степь русский знает именно по нашим штамповкам! От Черного Моря и до Китая! А за чернокнигу полагается потом полгода на кордонах отработать, после обучения. Не ссы, никто тебя в Сибирь не пошлёт, так, в Астрахани поживешь, может и закроешь пару порталов с отрядом. Не более.
— Ага, — глубокомысленно пробормотал я, подтягивая к себе сумку с злой как собака Фелицией, с которой только что встали, — А те писари, которые не Маламедов, они народ пожирнее обслуживают?
— Точно так, — блондин и не думал на меня оборачиваться, — к Кускову записываются самые знатные из местных, им ни крова, ни книги, ничего не понадобится. К Литвинову нормальные иностранцы и те, кто из наших победнее. Им льгота на чернокнигу полагается. А тебе, значит, к Маламедову! Все! Помоги спуститься!
Экий информативный засранчик, покачал я головой, спуская блондинчика вниз. Причем, обижаться на него не получалось, внутри давно уже вызрела уверенность, что человек, который одевается настолько дорого, сейчас проявил чудеса толерантности, выдержки и дружелюбия.
Правда, после того как я пристроился тому же блондину сзади в очереди, ведущей к Литвинову, тот на меня покосился с изрядным сомнением в моих умственных способностях… а потом удивленно хрюкнул при виде гримуара, изрядно нагретого его собственным задом. Фыркнул, отвернулся с надутым видом.
Трап несчастный.
— Дорогов Винниамин Андреевич. Чернокнига. Остального нема.
— Смотрим-смотрим, Винниамин Андреевич, — писарь делал приглашающий жест на квадратную плиту полосатого камня, куда желающий поступить клал свой гримуар, если тот у него имелся. Плита показывала что-то писарю, тот это объявлял, после чего процесс регистрации продолжался с уточнениями. В основном, насколько хватало моего слуха, книги котировались в ранжире от одной до дюжины «цепей». Тем, кто пришел с книгой, оцененной в 1–3 «цепи» шёл отказ, так как минимальный уровень, «штамповка» от империи Русской, имела значение в четыре «цепи».
— Не годится ваша книга, господин Дорогов, — строго глядел писарь на переминающегося с ноги на ногу парня, — Две цепи всего лишь. Общую брать будете или здравия вам в пути назад желать?
— Буду брать… — гудел парень, бормоча про себя, мол как это две цепи всего лишь? Родное же, от дяди покойного досталось.
— Записано и заверено, господин Дорогов. Извольте присягу студенческую.
Ну, полгода в Астрахани, это тебе не в Омске, думал мудрый я, стоя за блондином. Наконец, подошла и его очередь.
— Лариненов Константин Георгиевич! — быстро пробормотал мой карманный бывший собеседник, шлепая на плиту тетрадь черного цвета. С черными же страницами, что мне, поверх головы компактного худого блондина, было прекрасно видно.
— Дюжина? — редкие брови Литвинова, мужчины хоть и интеллигентного, но насквозь бюрократического образа, взлетели на середину лба, — А вы, господин Лариненов…
— На полный кошт! — тут же протараторил блондинчик, — Пишусь на полную, за оружие, за проживание, за форму.
Мы аж с писарем переглянулись. Там даже ежу было бы понятно, что одной рубашкой (да откуда я это понимаю?!!! Я что, ёж?!!!) блондин мог бы покрыть весь нехитрый скарб абитуриента, причем, скорее всего, и магический букварь на четыре «цепи», но тот лишь хлопал своими глазенками и хотел отдаться в службу. Литвинов как-то странно повёл носом, а я не менее странным образом понял, что этот служивый человек боится принять решение. Слишком дорогие ткани были на хрупком блондине. Слишком хорошо пошиты. Плюс тетрадка на дюжину «цепей»,
