миру, имея под рукой бутылка белого вина, я начинал в шесть утра и заканчивал после полудня, приканчивая вторую бутылку.
Я играл в жизнь, жонглировал ею. Но при этом не переставал писать. А иногда вечерами сочинял для себя короткие рассказики».
На этих романах, дающих приемлемые для привольного житья доходы, формировался навык сименоновской «скорописи» и особый стиль, заключавшийся, как не раз подчеркивал писатель, в отрицании литературных красот и вычурности. От этих неминуемых приемов развлекательной литературы у него выработался стойкий рвотный рефлекс. В своем пристрастии к простоте формы и минимализму выразительных средств, как и в феноменальной писательской продуктивности, Сименон стоит особняком.
Десятилетие с 1919 до начала в 1929 мирового экономического кризиса, получившее во Франции название «шальные годы», стало временем расцвета сюрреализма и «арт деко», распространением американского джаза, русского балета, взлета «парижской школы» живописи, собравшей на Монпарнасе художников со всего света. С головой окунувшись в мир парижской богемы, подружившись с самыми авангардными его представителями, Сименон сохранил, как писатель, обособленность, уникальность. Поразительным образом ему удалось пройти мимо всех течений литературного авангарда. С самого начала и до конца «простота стиля» была главным принципом его сочинений.
7
— Сим, — Тижи стояла за спиной строчившего на машинке мужа. — Нам надо серьезно поговорить.
— Только не сейчас! Я же просил не беспокоить меня во время работы! — он не прервался ни на секунду.
— К чертям твою работу! — Тижи сделала то, что никогда себе не позволяла — выдернула из машинки почти исписанный лист и разорвала его. Потом громко разрыдалась и это спасло ее от оплеухи. Лицо Жоржа налилось коровью — он стоял против нее, сжимая кулаки.
— Я все видела — эта шлюха Беккер трахалась с тобой!
— Пфф! И по этому поводу ты порвала мой труд? Извини, я не намерен выносить твои безумные упреки. Я ухожу. — Он стал решительно собирать листы, спрятал машинку в чехол и щелкнул замком.
— Прости, прости меня! — Тижи повисла на локте мужа. — Я своими глазами видела вас на диване. Она была голая!
— Да она всегда голая! Африканка, блин. И она липнет ко мне. — Жорж быстро сообразил, что в полумраке вечеринки его маневры под шоколадным телом танцовщицы разглядеть было трудно. — Что тебе померещилось?
— Вы целовались. Я едва не умерла на месте. Не знаю, как нашла силы убежать.
— Милая моя, ну что за бред! Кто же спорит, на вечеринках царит свободная атмосфера! А что бы ты хотела — это Париж! Это богема! Эротический центр мира!
— Но ведь я никогда ни с кем…
— И я никогда! Флирты, пустые флирты. — Он обнял жену за плечи, прижал к себе, что бы она не смогла уставиться ему в глаза своим пытливым, честным взглядом. Он не любил лгать. Но что поделать, если эта молодая женщина отказывалась понимать такие простые вещи, как свободный брак! Как сексуальную потребность мужчины! Как узаконенную здесь, в их круге, легкость эротических сближений… Все вокруг ведут себя, как гориллы, а он должен быть ангелом! — Если хочешь, мы больше не будем устраивать вечеринки. Мне надоели эти приставания Жозефины и твои истерики.
— Если хочешь, мы разведемся, и ты женишься на ней, — смиренно промолвила Тижи.
— Жениться на звезде мирового масштаба с ее гигантскими гонорарами?! Ха, я бы женился, если бы, будучи, по сути, голодранцем, согласился бы стать мистером Беккером… Но я не альфонс. И, кроме того, люблю свою жену.
Во время страстного поцелуя с Тижи он думал о том, что серьезно запал на Жозефину и готов был порвать отношения с женой, лишь бы не терять страстные объятия мулатки. Он сделал Беккер предложение руки и сердца, но она лишь рассмеялась огромным ртом, полным крупных белоснежных зубов. Надо было спасаться бегством.
— Дорогой… — Тижи вынырнула из поцелуя с затуманенной головой. — Давай уедем… Не надолго. Я устала.
— Отлично! Давно хочу к морю, в деревню, в глушь! Где женщины, даже у воды, сидят замотанные по горло. И ни одной голой задницы!
Тижи удалось выгодно продать свою картину и Сименоны уехал на остров Экс, плавающий в средиземноморской сини у побережья Ла-Рошели. Сим изо всех сил старался забыть Жозефину.
Они встретятся спустя тридцать лет в Нью-Йорке, как признается Сименон, «будучи по-прежнему пылко влюбленными друг в друга».
Потом супруги несколько месяцев проводят на маленьком островке Поркероль, сохранившим быт рыбацкой деревни. С тем же удовольствием, с каким погружался в парижскую богему, Сим проводит вечера в рыбацкой таверне, играет с пропахшими рыбой, краснолицыми богатырями в шары, меряется силой в «железной руке» с крепкими нормандцами. Его берут с собой в море — крепкий парень оказался ловким и своим в доску, живо переняв манеры и жаргон рыбаков. У Сименона возникает идея — не сидеть больше в Париже, а объехать Францию по рекам и каналам.
Удивительно переменчивый Сим! Желание прожить много жизней не простая декларация. Он часто без видимых причин менял места жительства, отправлялся в путешествия, обустраивал новые «гнездышки», увлекался рыбной ловлей, садоводством, строительством, воспитанием детей и многим другим, что подворачивалось под руку. Постоянным в любых условиях оставалось лишь одно — восемьдесят страниц в день! Он писал, словно приговоренный к пожизненному исполнению неких, принятых на себя обязательств. И ни при каких обстоятельствах не хотел и не мог избавиться от этого «клейма и проклятья». Писательство стало для паренька из Льежа, не промыслом, позволяющим без особого напряжения зарабатывать деньги, а призванием. Некто призвал его для исполнения писательского долга, и он пошел по предназначенному ему пути. А с того момента, как он позволит себе заняться «серьезной литературой», писательство превратилось в настоятельную душевную потребность.
«Я спрашивал себя: почему? Почему я всю жизнь таскал с собой пишущую машинку? Почему у меня регулярно возникало чувство, что окружающий мир становится пресным и я убегал из него в вымышленный? В чем причина?
Деньги? Решительно нет. Деньги меня не интересовали.
Слава? Я не тщеславен. Слава меня не волновала.
Почести? Я абсолютно равнодушен к ним.
Просто у меня не было выбора. Как только я начинал писать, мною овладевала своего рода лихорадка. Она порабощала меня, лишая свободы воли. И я продолжал писать. Не потому, что хотел этого, даже не потому, что был вынужден содержать семью, а потому, что если перерыв между двумя романами слишком затягивался, я чувствовал себя словно в вакууме. Как наркоман, внезапно лишенный привычного зелья» Это признание Сименон сделал в конце пути, когда он смог убедиться, что деньги, слава и почести для него — пустой
