Да, как знать, что другой написал бы на моем месте! Но нет, хитрить я не умею. Я пошел в «Польшу»[9], велел подать себе перо и бумагу и написал:
«Расширение наших операций, особенно вследствие многих солидных заказов из Северной Германии (это святая истина!), сделало необходимым значительное увеличение персонала (и это правда: не дальше как вчера наш бухгалтер пришел в контору после одиннадцати, чтобы отыскать свои очки); в первую очередь, ощущается потребность в приличных, хорошо воспитанных молодых людях для ведения немецкой корреспонденции; конечно, есть немало в Амстердаме молодых людей — немцев, обладающих надлежащими качествами, но фирма, дорожащая своим достоинством (святая истина!), при все растущем легкомыслии и беспечности молодых людей, при ежедневном увеличении числа искателей приключений и авантюристов, естественно требующая, чтобы солидность образа жизни соответствовала серьезности налагаемых ею поручений (и это все тоже чистая правда!), такая фирма, то есть Ласт и К0, кофейные маклеры, Лавровая набережная, № 37, должна соблюдать величайшую осторожность в приглашении служащих...»
Читатель! Это все истинная правда! Известно ли тебе, что молодой немец, стоявший на бирже у колонны № 17, скрылся, похитив дочь Бюсселинка и Ватермана? А нашей Марии в сентябре исполнится тринадцать лет.
«И далее я имел честь слышать от г-на Заффелера (Заффелер — коммивояжер Штерна), что у почтенного главы фирмы Людвига Штерна есть сын Эрнст Штерн, который был бы не прочь для пополнения своих коммерческих знаний поработать некоторое время в голландской фирме. Принимая это во внимание (здесь я снова распостранился о современной безнравственности и рассказал историю бюсселинк-и-ватермановской дочери. Не для того, чтобы кого-то очернить... вовсе нет! Опорочить человека — это мне чуждо. Но пусть он про это знает, это не повредит, мне кажется), принимая все это во внимание, я был бы весьма счастлив, если бы г-н Эрнст Штерн взял на себя немецкую корреспонденцию нашей фирмы».
Из деликатности я ни слова не упомянул о жалованье или вознаграждении, но в конце добавил:
«Если бы господин Эрнст Штерн пожелал устроиться в нашем доме—Лавровая набережная, № 37, — моя супруга изъявляет готовность заботиться о нем, как мать, и чинить его белье. (Это чистейшая правда! Мария отлично вяжет и штопает.) И в самом конце: «В нашем доме производится служение господу».
Это ему не мешает знать, потому что Штерны — лютеране. И я отправил мое письмо. Вы понимаете, что старому Штерну окажется неудобным перейти к Бюсселинку и Ватерману, если его сын будет у нас в конторе. Мне очень интересно, что он ответит.
Однако возвращаюсь к своей книге. Недавно я проходил по Кальверстраату и остановился перед кофейной лавкой. Владелец был занят сортировкой партии «явы» (сорт обыкновенный, светло-желтый, марка «черибон», легкий брак, смешано с кофейными отбросами); это меня очень заинтересовало, ибо я на все обращаю внимание. Вдруг я заметил господина, который стоял у витрины книжной лавки; он показался мне знакомым. Как будто бы он меня узнал, потому что наши взгляды непрерывно встречались. Должен признаться, что я так поглощен был созерцанием кофейных отбросов, что не сразу заметил то, что увидел лишь позже, а именно — что он очень бедно одет; в противном случае дело на этом бы и кончилось. Но мне вдруг пришло в голову, что это, быть может, какой-нибудь представитель немецкой фирмы и что он ищет солидного маклера. Действительно, он был похож и на немца и на коммивояжера. Это был очень светлый блондин с голубыми глазами, а в его манере держаться что-то обличало иностранца. Вместо подходящего по сезону зимнего пальто у него через плечо висело нечто вроде шали или пледа, словно он только что приехал. Я подумал, что передо мной возможный клиент, и дал ему свою карточку: «Ласт и К0, кофейные маклеры, Лавровая набережная, № 37». Он прочитал ее при свете газового фонаря и сказал:
— Благодарю вас, но я ошибся. Мне показалось, что я имею удовольствие видеть перед собой старого школьного товарища, но... Ласт... Его звали не так.
— Простите, — сказал я (я всегда очень вежлив). — Я господин Дрогстоппель, Батавус Дрогстоппель. Ласт и К0 — это только фирма, кофейные маклеры, Лавровая наб...
— Дрогстоппель? И ты не узнаешь меня? Ну-ка, вглядись хорошенько.
Чем больше я в него всматривался, тем больше вспоминал, что часто его видел, но лицо его, странное дело, вызывало у меня такое чувство, будто я вдыхал запах духов. Читатель, не смейся над этим сравнением, ты скоро увидишь, откуда оно. Я уверен, что на нем не было ни капли духов, и тем не менее от него пахло чем-то приятным и сильным, что напоминало... напоминало... и тут я вспомнил!
— Это вы? Тот, который меня спас от грека?
— Конечно. Я самый. А как ваши дела?
Я рассказал, что нас в конторе тринадцать и как много у нас работы. Затем я спросил, как его дела, о чем потом пожалел, потому что мне показалось — обстоятельства у него не блестящие, а я не очень уважаю бедных; я полагаю, что обыкновенно бедность неразлучна с собственной виной, и господь не покинул бы того, кто верно ему служит. Если бы я ему просто сказал: «Нас в конторе тринадцать... Всего хорошего», — я бы от него отделался. Но после обмена несколькими вопросами и ответами это стало уже трудно. С другой стороны, смею указать и на то, что в подобном случае вам не пришлось бы читать эту книгу, потому что она возникла именно вследствие этой встречи. Всегда, во всяком обстоятельстве надо замечать хорошую сторону. Кто не делает этого — вечно недовольные люди, а я их не выношу.
Да, предо мной стоял тот самый человек, который вырвал меня из рук грека! Не подумайте, однако, что я был взят в плен морскими пиратами или же воевал в Леванте! Я уже вам говорил, что после свадьбы мы с женой поехали в Гаагу. Мы посетили дворец принца Маурица, купили фланель на Веенерстраате. Это была единственная поездка для отдыха, которую позволили мне дела, — ведь у нас так много работы. Нет, не в Леванте, а у нас в Амстердаме он из-за меня разбил в кровь нос греку. Впрочем, он всегда вмешивался в дела, которые его не касались.
Это случилось, помнится,
