Немного в стороне, правда, стоял мужчина лет сорока, в солдатской гимнастерке, курил и разговаривал со старой женщиной, потом прошел с нею в хату, и Бобренок заметил, что он хромает на правую ногу, обут в кирзовые сапоги. Бобренок незаметно толкнул капитана локтем и показал глазами на человека в гимнастерке. Толкунов, поняв, опустил глаза и щелкнул пальцами: мол, сигнал принят, наблюдение установлено.
Бобренок захотел покурить, но не знал, можно ли это делать во время похорон, однако желание пересилило сомнение, и он извлек из кармана пачку папирос. Очевидно, старик в черной шляпе не спускал с майора глаз, так как сразу же вырос перед ним и бесцеремонно протянул руку к пачке.
— Разрешите, пан офицер, — попросил льстиво, — таких папирос мы здесь и не видели.
Майор щелкнул пальцем по пачке, выхватил папиросу, зажег спичку, дал прикурить старику, тот затянулся с наслаждением и сел на кончик скамейки рядом с Бобренком. Наверное, ему хотелось поговорить — да еще с таким большим начальником, — почтительно дотронулся мозолистыми и скрюченными от тяжелой работы пальцами до шляпы и сказал:
— Эта Стефка, что умерла, конечно, стервою была, но, если бы паны офицеры знали, какой у нее бимбер…
Бобренок не знал, что такое бимбер, но само слово понравилось ему.
А старик продолжал:
— Такого бимбера, извините, не найдешь во всех Жашковичах. Жаль, что умерла старая выдра, некому больше варить…
— Что такое бимбер? — спросил Толкунов.
Дед удивленно посмотрел на них, как на ненормальных.
— А-а, — сообразил наконец, — это, извините, по-вашему — самогонка, по-нашему же — бимбер, и варить его нужно умеючи, потому что из чистого продукта можно сделать такое, что без пользы организму…
— Без пользы, говорите? — улыбнулся Бобренок, но сразу же погасил улыбку: разве может быть весело на похоронах? А тут еще на тебя смотрит женщина в застиранной кофте неопределенного цвета, в огромных, не по ноге, бахилах. Она держала за руку девочку — беловолосую и голубоглазую, тоненькие, как спички, ножки ее утонули в таких же огромных и тяжелых бахилах.
— Пан, — вдруг спросила женщина, наклонившись к Бобренку, — извините, но когда она кончится?
— Что? — не понял майор.
— Когда мужья наши вернутся? — Женщина смотрела в глаза Бобренку просительно, будто и в самом деле от его ответа зависел конец войны, а девочка подошла к нему, посмотрела бездонными голубыми глазами, вдруг застеснялась и сунула грязный палец в рот, и эти глаза, тоненький палец и нелепые бахилы так разволновали майора, что к горлу подступил комок. Он поискал в сумке и, к счастью, нашел-таки два кусочка сахару, протянул их девочке, но та по-прежнему стояла в независимой позе с пальцем во рту.
— Бери, — подтолкнула ее женщина, — это же сахар. Давно не видела его и забыла, — объяснила майору.
— Ешь, пожалуйста… — Бобренок поднес кусочки на ладони, они лежали как-то сиротливо, но что он еще мог дать ребенку? Это все его сегодняшнее богатство.
Девочка наконец взяла сахар — деликатно, кончиками пальцев, — но все же не выдержала и засунула сразу оба кусочка в рот.
Бобренок затоптал докуренную папиросу и спросил у деда:
— А это кто? — Кивнул на хромого человека в гимнастерке, который как раз выходил из хаты.
Дед сдвинул шляпу на затылок и сказал кратко:
— Степан.
— Какой Степан?
— А Марусин.
— Ваш деревенский?
— А какой же еще?
— Что у него с ногой?
— С рождения…
— А-а… — Бобренок утратил интерес к человеку в гимнастерке. Спросил: — Что-то ваш председатель так задерживается?
— Ведь на все село осталось только три коня. — И добавил рассудительно: — Раньше гроб носили — тут и недалеко, — да мужиков нет.
За калиткой началось какое-то движение, майор решил, что наконец приехал председатель, но пришел поп. Он приплелся из соседнего села, старый и немощный, с желтоватой редкой бородкой, в обтрепанной, с бахромой, рясе, и женщины поползли за ним в хату.
— Старый! — сплюнул на траву дед. — Старый наш поп умрет, кто служить будет?
На улице послышался скрип колес — приехал председатель. Он вошел во двор, широко шагая, высокий усатый человек в вышитой сорочке, сразу заметил офицеров под грушей и круто повернул к ним. Шел, приветливо улыбаясь и протягивая левую руку, поскольку правой не было.
— Гавришкив, — представился он, — Федор Антонович. Здешний председатель сельсовета.
Бобренок с удовольствием пожал крепкую и шершавую руку, а Толкунов спросил:
— Давно демобилизовались?
— Три месяца назад.
— Сержант?
— Старшина.
— Неплохо, — похвалил Толкунов и сказал деду, с интересом прислушивавшемуся к разговору: — Идите, дедуля, а то поп заждался.
Старик спрятал подаренную папиросу под ленту шляпы, встал, кряхтя, и пошел, оглядываясь: идти ему явно не хотелось. Председатель сел на его место, достал кисет. Бобренок предложил ему папиросу, но Гавришкив отказался, объяснив, что уже привык к махорке и все остальное не употребляет. Удивительно ловко свернул из заготовленной ранее газетной бумаги толстую самокрутку и задымил, пристально поглядывая из-под густых бровей на офицеров.
Бобренок показал ему удостоверение, старшина внимательно изучил его и спросил по-деловому:
— Чем могу служить?
— Вы местный? — уточнил Толкунов.
— Нет.
— Откуда?
— Из соседнего села.
Ответ разочаровал Толкунова, уголки губ у него опустились, и лицо стало пасмурным, посерело. Наверное, Гавришкив понял, что именно не понравилось капитану, поскольку добавил:
— Я на войне с июня сорок первого, товарищ капитан, имею два ранения и четыре ордена.
— Мог бы носить гимнастерку с боевыми наградами. — Толкунов кивнул на сорочку.
— Чтобы все на селе знали, какой герой?
— А что в этом плохого?
— И так знают, — пояснил председатель. — Однако тут вокруг видите какие леса! И в людей с орденами стреляют из-за деревьев.
— Испугался?
Старшина нахмурился:
— Извините, вы по какому делу?
Бобренок постарался хоть немного сгладить резкость Толкунова.
— Капитан имел в виду… — начал деликатно майор.
— Знаю, что он имел в виду, — перебил его сердито Гавришкив. — Однако ж капитан, наверное, не каждый день бывает в наших местах, а здесь стреляют даже в сельсоветские окна… И без этого, — вынул из кармана гранату, — да без автомата в лес и не суйся.
Конечно, он не знал, что у Толкунова на счету почти три десятка задержанных диверсантов, но Бобренок не имел права ничего объяснять старшине и только поинтересовался:
— Бандеровцы приходили в село?
— Еще нет, а в Кодрах были позавчера, — махнул культей на лес, — в пяти километрах. Но береженого бог бережет.
— Посторонних в селе нет? — спросил Толкунов, решив, очевидно, положить конец пустой болтовне.
— Кажется, нет.
— Почему — кажется?
— Село большое, за всем не усмотришь.
— Нужно спросить людей, — попросил Бобренок, — может, сегодня утром кто-нибудь видел хромающего человека. Или других людей. Возможно, военных.
Гавришкив
