перехватил котел и вернул его на печь. – Сперва надо поставить чашки! – Сам снял с полки посуду и разлил чай.
Девка, пуще прежнего извиваясь телом и виляя задом, удалилась с видом полным достоинства, Баннер шлепнулся в кресло, отхлебнул из своей чашки.
– Любимая ученица моей больной жены Натальи Петровны, – со скрытым умилением в лице, кивнул вслед, – ухаживает за ней… Так вот, любезные, – вскинул глаза на гостей и со вздохом продолжил. – Малолюдство Компании – есть препятствие для нашей колонизации края. И проблема сия не решаема из-за общих порядков России. После семи лет служб все промышленные обязаны вернуться на места прежнего проживания, поскольку прикреплены к каким-то обществам. Трудовое население России – есть собственность государства, все мы платим подушный оклад, несем повинности в обществах, к которым приписаны. Увы, без разрешения чиновников и временного паспорта «Соборное Уложение 1649 года» строго запрещает самовольный уход даже городским «посадским» людям, не говоря о крестьянах. Ваша необходимость высылки в Охотск связана с окончанием срока паспортов, а для Компании это лишние транспортные расходы…
– Постой! – удивленно перебил его Сысой. – А как же старовояжные, тот же Филипп Сапожников, Баранов, Кусков и другие, служащие со времен Шелихова? Они же здесь безвыездно дольше нашего.
– Компании выгодно удерживать людей на службе, – опять со вздохами, ответил управляющий, глядя куда-то мимо гостей. – Из-за этого происходят постоянные конфликты с властями. Директора ходатайствовали перед царем через графа Румянцева о разрешении навсегда оставаться в колониях, госсовет и министр Нессельроде отклонили их просьбы, ссылаясь на обязанность всех «податных» отбывать повинности, рекрутчину, платить налоги, являться по требованию начальства к месту первоначального проживания. Что до других старовояжных, то, про кого-то забыли, кого-то удерживает Александр Андреевич на свой страх и риск, его самого покрывает Компания. А вы тут подвернулись под мою руку и под это послание, – кивнул на злополучную бумагу. – Я вам о том докладываю.
Баннер в задумчивости опять застучал ногтями по столешнице. Из-за камчатой занавески с готовностью высунулась девка, в глубине комнаты застонала жена.
– Но у вас есть выбор на мой риск, – он вскинул проясняющиеся глаза на озадаченных промышленных. – Александр Андреевич просит послать на Ситху продуктов, пороху, излишки товаров для мены. Там голод и опасение колошского бунта. Я думаю собрать, что есть и отправить на прибывшем галиоте. Соберите и вы в фактории, что можете и отправляйтесь с грузом на Ситху или ждите транспорт, возвращайтесь в Охотск, а оттуда либо обратно с новым паспортом, либо по домам.
– Ага! С голым задом к родне – примите Христа ради после десяти лет служб?! – тихо выругался Сысой, а про себя подумал, что Мухины, родственники покойной жены, не простят смерти Феклы и будут мстить.
Озадаченные, друзья вышли из дома правителя, все так же падал снег. Сысой покрутился возле поварни, но не высмотрел Агапу. Повар бездельничал, помощников у него не было, крепостные служащие и работные постились постом заморским: остатки муки и крупяной припас берегли к празднику, на пай давали только юколу. Сысой стал просить Василия переночевать в казарме, чтобы самому сходить в Чиниакское жило. Друг выругался сквозь нависшие усы:
– Опять заблудишь на неделю? Уйду один, скажу, что придешь после Рождества.
– Васька! Вот те крест! – махнул щепотью по груди Сысой. – Завтра уйдем. Как не навестить брюхатую невесту раз поп хочет нас венчать?
– Да у нее таких женихов с десяток. Неизвестно еще от кого приплод, – буркнул Василий, склоняясь к просьбе друга.
– Родит – разберемся! – беззаботно отмахнулся Сысой и торопливо зашагал вдоль берега бухты.
– Ишь, поскакал! – проворчал в след дружок. – Бес на аршин впереди за удилище тянет. Прости, Господи! Потакаю греху средь святой недели, – страстно перекрестился, пошел к галиоту вытянутому на обсушку, стал по-хозяйски осматривать потрепанное штормами судно.
Сысой не прошагал и половины пути до чиниакской бараборы – разглядел фигуру идущего на встречу кадьяка, а вскоре узнал Агапу. Она тоже узнала полюбовного молодца, заизвивалась как ластящаяся собачонка, завертела задом под перовой паркой, оба столкнулись, смеясь. И отпустила Сысоя тоска-кручина, глодавшая душу, сушившая кости, притупилась память о беде: не почерневшем еще кресте на морском берегу и Фекле, красивой даже в гробу.
– Бадада! – со счастливым лицом отстраняясь от груди промышленного, Агапа огладила ладонями его мокрую бороду.
А он и под паркой ощутил ее крепкое, подвижное, влекущее тело, всегда готовое прильнуть к возлюбленному. Не сговариваясь, они повернули к бараборе. После первых ласк, она приложила его руку ко впалому еще, девичьему животу, пропищала младенцем и опять счастливо рассмеялась. Сысой стал втолковывать ей про венчание на другой неделе. Но вдовицу, похоже, само венчание никак не интересовало, она была довольна тем, что беременна. Тогда Сысой стал объяснять, что после венчания она будет получать паевой продукт: тридцать фунтов муки, восемь – крупы, десять гороха, а после родов добавят на ребенка. Это новокрещеная быстро поняла и согласилась со своей выгодой. А Сысой подумал вдруг, что если бы богоданная Фекла была так же горяча и ласкова, может быть он и не поехал бы на Аляску: пахал бы землю как отец и дед, гонял ямские прогоны, растил пятерых сыновей, и забылась бы юношеская блажь про Ирию. У кого смолоду не бывает дури? Не все же гоняются за сумасбродством детства.
По обычаю кадьякских эскимосов племени Собаки женихи оставались в семье невесты, а род велся по женской линии. Братья и сестры только по отцу и родственниками не считались. Но многие годы жизни совместно с русскими служащими Компании меняли прежние нравы, особенно ближних к крепости селений. Промышленные забирали жен в свои дома и казармы, их дети – креолы перенимали русский быт и российские традиции. Может быть, только здесь, в чиниакской бараборе, Сысой стал думать о будущем, поскольку прежде рядом с Агапой не думал ни о чем. Петруха, выросший в русской семье, но в постоянном окружении временных работных креолов и каюров, вряд ли обидится на отца, за то, что тот сожительствует с кадьячкой, а вот Ульяна может и не пустить в дом даже с венчанной женой.
Сысой не обманул друга, пришел в казарму на рассвете. Темная ночка разнесла облака с дождем и снегом, серое утро неспешно наплывало из-за гор, алел восток, разгоралась заря-зарница – красная девица. На душе Сысоя была тихая, смиренная грусть.
