чёрного кота, которого так и звали — Куро, Черныш, и держал его при кухне ресторана. И вот однажды мясник, поставлявший в ресторан провизию, предложил ему красивого котёнка европейской породы, и он взял эту трёхмесячную кошечку — это и была Лили. Черныша он и в отпускное время всегда оставлял при ресторане, а вот с кошечкой не расставался. Он посадил её прямо в корзинку на двухколёсный прицеп к велосипеду, позаимствованный у знакомого торговца, и отвёз в Асию. Мясник говорил, что англичане называют кошек такого окраса черепаховыми: на её коричневой шкурке там и сям отчётливо чернели тёмные пятнышки, шёрстка блестела и в самом деле напоминала отшлифованный панцирь черепахи. Никогда ещё у Сёдзо не было такой красивой и симпатичной кошки. У европейских кошек грудь не такая крутая, как у японских, поэтому Лили выглядела элегантной, изящной, она напоминала грациозную женщину. У кошек японской породы мордочка обычно длинноватая, под глазами впадины, скулы торчат, а у Лили мордочка была круглая, правильного чёткого контура, похожая на перевёрнутую раковину хамагури, с необычно большими, красивыми золотыми глазами и нервно подрагивающим носиком. Но Сёдзо полюбил этого котёнка не за расцветку, не за мордочку или за грациозность. Что до внешности, так ему приходилось видеть и более красивых котов — персидских, сиамских. Лилишку он полюбил за чудесный нрав. Когда он привёз её в Асию, она была ещё совсем крошечная, умещалась на ладони, но такая проказница и игрунья, прямо как маленькая шаловливая девочка. Тогда она двигалась проворнее, чем теперь. Прыгая вверх за едой, она легко доставала ему почти до груди, так что, если он кормил её сидя, она сразу хватала лакомство, и потому ему часто приходилось вставать из-за стола в середине ужина. В ту пору и зародились их акробатические трюки. Стоило ей допрыгнуть, как он поднимал руку выше, так повторялось несколько раз, и, наконец, она вцеплялась в полы кимоно, ловко взбиралась по его груди и плечам и, словно мышь по балке дома, добегала до цели по его руке. А иной раз она цеплялась за висевшие в лавке шторы и бегала по ним кругами, добираясь до самого потолка, и долго крутилась так наподобие мельничного колеса, пока не слезет по тем же шторам на пол. К тому же с самого младенческого возраста у неё была очень выразительная мордочка: глаза, движения носика выражали её настроение совершенно так же, как мимика человека. Особенно хороши были большие блестящие глаза, менявшие выражение, когда она ластилась, когда шалила или когда за чем-нибудь охотилась. Забавное всего она злилась. Совсем крошечная, она выгибала спину и топорщила шерсть, напрягала лапы и поднимала хвост трубой ничуть не хуже любой взрослой кошки. Это напоминало ребёнка, копирующего взрослого. Невозможно было не улыбнуться при виде этого зрелища.
Не мог Сёдзо забыть и её молящий, кроткий взгляд, когда она в первый раз окотилась. Это произошло примерно через полгода после того, как он привёз её в Асию. Однажды утром, чувствуя, что ждать осталось недолго, она стала ходить за ним с жалобным мяуканьем. Он взял пустой ящик из-под сидра, положил внутрь старую подушку-дзабутон, поставил ящик в глубь стенного шкафа и уложил её туда. Некоторое время она лежала в ящике, но потом отодвинула дверцу шкафа, вылезла и снова стала ходить за ним, мяуча. Такою мяуканья он раньше не слышал. Теперь в её «мяу» был какой-то новый особый смысл. Они звучали как растерянный вопрос: «Как мне быть? Почему мне вдруг стало плохо? Происходит что-то странное. Раньше такого не бывало. Что же, что со мной? Может быть, что-нибудь случилось?»
— Ничего особенного не случилось, не тревожься, — сказал Сёдзо, погладив её по голове. — Просто ты скоро станешь мамой.
Она положила передние лапы к нему на колени, словно оперевшись на что-то надёжное, и не переставала мяукать, уставясь на него своими круглыми глазами, как будто стараясь понять, что он говорит. Он опять положил её в ящик и отнёс в шкаф, ласково сказав:
— Посиди тут тихо, ладно? Не вылезай. Слышишь? Поняла?
Когда он задвинул дверцу шкафа, она опять жалобно замяукала, будто говоря: «Не уходи, побудь со мной, ну, пожалуйста». Прикованный к месту этим мяуканьем, он чуть приоткрыл дверцу. В самой глубине шкафа, высунув голову из ящика, Лили смотрела на него посреди свёртков, корзин и прочих вещей. «Вот ведь животное, а какой любящий взгляд», — поразился тогда Сёдзо. Странное дело, эти горевшие в полумраке глаза уже не принадлежали тому шаловливому котёнку, теперь это были глаза взрослой самки, полные невыразимой женственности, нежности и тоски. Ему не приходилось видеть, как это происходит у людей, но он подумал, что молодая, красивая роженица тоже звала бы мужа таким же горьким, полным страдания взглядом. Он несколько раз задвигал дверцу и уходил, но тут же возвращался и заглядывал внутрь, и всякий раз Лили высовывалась из ящика, как малыш, зовущий: «Где же ты?»
С тех пор прошло десять лет. Он женился на Синако четыре года назад, так что целых шесть лет Сёдзо прожил на втором этаже своего дома в Асии, если не считать матери, в общество одной только этой кошки. И когда при нём говорили, что кошки не так привязчивы, как собаки, что они недружелюбны и эгоистичны, он всегда говорил себе, что, не проведя с кошкой под одной крышей столько лет, сколько довелось провести ему, ни за что не узнаешь, какие славные это существа. Ведь кошки, они все немного застенчивые, они не станут на глазах у посторонних проявлять нежность к хозяину, пожалуй, даже будут держаться отчуждённо. Вот и Лили в присутствии его матери никогда не отзывалась на зов, убегала, но наедине забиралась к нему на колени и ластилась без всякого стеснения. Она любила тыкаться мордочкой ему в лицо, шершавым язычком облизывать ему и щёки, и подбородок, и кончик носа. Ночью она всегда спала рядом с Сёдзо, а утром будила его всё тем же способом — вылизывая ему лицо. В холодное время она забиралась к нему под одеяло: влезет со стороны изголовья и долго ищет уютного местечка, пристраиваясь то на груди, то у ног, то за спиной, пока наконец не устроится как надо, потом опять что-то станет eй не так, и перемещения начинаются заново. Больше всего она любила засыпать, спрятав мордочку у него на груди. Если Сёдзо хоть немного шевелился во сне, это, видимо, ей не нравилось, она начинала ёрзать или вовсе уходила искать новое местечко. Поэтому, когда Лили
