колодца наткнулись басмачи на засаду и едва не убили его за это. Думали басмачи — большая засада, а у колодца всего-то один человек за камнями, красноармеец русский. Подстрелили его басмачи и в плен взяли, допрашивали, много ли красных идет за ним. Не сказал красноармеец басмачам правды. Ну, выкололи ему глаза, нос отрубили и уши, а тело — в колодец.
«Так рассказывал мне узбек на базаре, описал все подробности, мучал меня своей старательной памятью, и сердце мое очень сильно забилось. Я припомнил Гиссар и пески, бездорожье и кровавый колодец. Я, правду сказать, так заволновался, что забыл свой виноград в лавочке и ушел с узбеком до самого конца улицы, где уже степь. Я просил узбека точно указать, когда произошло Это все, но узбек не сумел этого сделать. А я думаю все ж таки, сомнения нет, узбек был свидетелем гибели красноармейца Бобкова из первой кавалерийской туркестанской бригады.
«Он был славный малый, этот Бобков, — закончил командир свой рассказ, — следопыт первоклассный, верный боец, разведчик, погибший за воду…»
— Тяжелые были годы, — сказал Хрущов.
И все замолчали.
— Ну, теперь ваш черед рассказать что-нибудь, — прервал молчание профессор, обратившись ко мне. — Мастеру слова, — добавил шутя. А командир и гидролог поддержали его.
Рассказать что-нибудь, — просили попутчики. Ну, конечно, было и у меня, о чем рассказать моим спутникам. Ведь у каждого из нас найдется, что рассказать о себе и воде в такой неплохой компании, где рядом на скамейке — гидролог, а напротив — командир и профессор. Но, вот, необычная молчаливость нашла на меня в этот вечер, и как ни хотелось мне поддержать компанию, слова заупрямились и не шли мне на помощь. И я остался свидетелем беседы в купе, а не собеседником.
Еще долго толковали попутчики мои о воде. Я вслушивался в их разговор, слышал, как вода бежит в их словах, размеренная вода профессора, вода гидролога, буйная вода командира. Но затем темнота упала на землю, и все потянулись ко сну.
Я лег на верхнюю полку. Командир, мой сосед, прикрылся шинелью и быстро уснул, а на нижней полке заботливо, долго готовил себе ложе профессор, нарушив стандартную укладку проводника. Он расчесал затем свою бороду, волосы, аккуратно сложил вещи, надел пижаму и укрылся, наконец, беспокойно ворочаясь, своим синим выцветшим пледом. А подо мной еще долго сидел гидролог Хрущов, разложив чертежи на столике.
С верхней полки, как с птичьего полета, я видел, Юмид-су, голубая, струилась по чертежу, и острые стрелки, указующие течение, неслись гуськом по воде, точно пироги индейцев. По берегу реки шли пески (точки разной густоты — в топографической грамоте), но их уже пересекал магистральный канал и распределительно-оросительная сеть, в которых, как и в реке, плыли острые стрелки, неся с собой жизнь в густые мертвенные пески Елум-кум. точно разведчики Юмид-су — Надежды-реки.
Была уже ночь, когда гидролог свернул чертежи и не раздеваясь, лег спать. Он погасил свет, и сон наполнил купе. Вагон укачивало, за окном была ночь. Я слышал, как мужественный крап командира сплетался со склеротическим старческим дыханием профессора. Крепким сном спал гидролог. Пора было и мне уснуть. Но мне не спалось.
Это вода струилась сквозь мою память.
Я представил себе воду, о которой говорил нам гидролог, Юмид-су — в ее полноводьи, Надежду-реку, попавшую, наконец, в серебристую сетку каналов, среди густого хлопчатника, голубых полей риса, люцерны, садовых миндальных деревьев, и виноградников. Я представил себе Юмид-су, отдавшую себя новой земле и воплотившую, наконец, свое имя и долгожданный обет — в зерновые хлеба, пастбища и огороды. Мне виделась на горизонте земли последняя пыль отступавших кочевий.
«Это вода строителя», — думалось мне.
Я вообразил затем реку Галис, о которой рассказал нам профессор, и лагерь Креза у ее берегов. Книжные слова профессора ожили в моей памяти, и вода, о которой он говорил, представилась мне кипяченой, комнатной температуры водой, отшелушившей свою крепкую соль на дне, на стенках сосуда кипевших судеб и событий. Ну, разве такой была река Галис, сестра Юмид-су и реки Туполанг! Мое воображение восполнило пресный рассказ профессора. Оно бросило зерна оливок в прибрежный сыроватый песок и гремящую гальку, и точно под палочкой мага, взросли раскидистые оливковые деревья по берегу Галис. Оно затеяло перебранку и, как ярый мятежник, подняло ропот среди утомленных походами воинов Креза, перед упрямой рекой. Оно запылило сандалии воинов и вновь омыло их в обмелевшем русле реки Галис.
«Она должна быть кипучей, вода историка», — думалось мне.
И еще я увидел яростную воду гражданской войны, реку Туполанг, сумасбродную, ее капризные броды и по пояс в воде красноармейцев, и скаредную воду отрогов Гиссара, и кровавую воду колодца Куи-кан.
«Такова вода воина», — думал я, заевшая.
Потом воды смешались в моей памяти, и я уснул.
Когда я проснулся, солнечные лучи уже хозяйничали в нашем купе, заигрывали с зеркалом и никелированным чайником. Спутники мои, я пенял, ушли в вагон-ресторан завтракать, и я был в купе один. Я соскочил с полки и выглянул в окно. Песков больше не было. Вчерашний ландшафт исчез и вместо него тучная зелень фруктовых садов, рисовые и голубые поля, и хлопковые, точно уложенные в гигантскую диаграмму, кружились за вагонным стеклом. Нас привела к новой земле ночь пути.
И я понял закон неизбежной смены ночи и дня и справедливость киргизского слова: «ищи воду там, где песок». Вольный ветер забегал в окно, будто добрый сосед поутру, щедрой пригоршнью бросал мне в лицо, в знак приветствия, свою зеленую песнь, омытую свежестью вод. И сердце мое, пересохшее во вчерашних песках, жадно вбирало в себя эту свежесть.
Моя рука потянулась к записной книжке и набросала в ней то, что говорилось в купе о воде. Это был зыбкий карандашный рисунок, сухой и рассыпчатый, точно песок. Это было зерно рассказа. По приезде домой я, по законам моего ремесла, обработал написанное и дал ему имя «Рассказ о воде».
Это — мой рассказ о воде.
Возможно, что он попадет когда-нибудь на глаза моим спутникам. Пусть они знают: мой рассказ о воде — это поздняя дань за мою молчаливость.
Рождение планет
Мы желаем звездам тыкать
Мы устали звездам выкать.
В. Хлебников
В школе у нас был великолепный учитель но космографии, Алексей Вячеславович.
Я до сих пор убежден, что он владел даром заклинателя змей. Подумайте только: едва он начинал говорить, как даже равнодушная к светочам знаний Камчатка выползала из нью-йоркских
